Лунный кот. Георгий Панкратов

нужны отношения без заморочек. Мне нужна возможность жить и чувствовать, что живешь. А сегодня это, наверное, есть только здесь. Я не знаю, что нужно для того, чтобы уехать отсюда, как вообще нужно думать и как понимать жизнь. Вас – тех, кто родился здесь, не понять. Вы всё видите с какой-то другой стороны, и ты не единственный в этом смысле, а «один из».

      Пусть тебе и приятно, когда я признаю твою уникальность, но она совсем не в том, что ты не видишь в упор прелесть Москвы. Да и не в том, что ты ищешь счастья. Счастья ищут все, каждый человек только этим и занят – постоянно ищет счастья. Вот и я пишу это письмо, а сама думаю о своем счастье – когда оно настанет, и каким оно – главное – будет. Если в поисках своего счастья ты уезжаешь за тридевять земель, то как тебя можно судить? Ради счастья можно делать все.

      У тебя понятная, честная и благородная профессия. Учи детей. Но она, конечно, требует самоотречения. Что может она принести тебе, тем более в сорок лет, а тем более – в провинции? Я помню свою учительницу литературы. Она учила нас понимать друг друга, видеть людей и их намерения. Она любила книги, да, но мне кажется, литературу нельзя преподавать как любовь к книгам. Литература – это мотивация людей, это то, что движет их поступками, учит, чего ожидать в той, большой жизни, в которую тебя выставит однажды, как на мороз, школа.

      У нас была такая игра: класс разделялся на футуристов, символистов и кто там еще был, не помню. В футуристы пошли «прогрессивные» парни и креативные девочки. Они и сами писали стихи, играли в группах, ходили по клубам и употребляли наркотики. В общем, элита, творческая интеллигенция. Сами нарисовали какие-то плакаты, перемешивали Маяковского и Хлебникова с собственными произведениями, кричали что-то, были разодеты в длинные шарфы.

      Их мало кто слушал. Когда в школе были субботники, и все убирали мусор и помогали сажать деревца, футуристы стояли рядом, засунув руки в карманы, и щурясь наблюдали за снующим пролетариатом. Они наотрез отказались работать руками и смеялись в лицо учителю. “Интеллигенция, мля”, – говорили про них наши рабочие парни. Символистами, а точнее символистками стали романтичные девочки, которые сами писали стихи, но другие – про дым из-под ресниц, про кровь-любовь и “ты с другою ходишь”. Многие из них были по-настоящему красивы, но, признаться, глупы.

      Наверное, они и сами понимали это. До настоящих поэтов-символистов им было далеко, но их это и не волновало: нам наплевать, какой там ямб, говорили они, мы чувствуем сердцем: “Этот стих про меня”. Ну а в третью группу (как же их звали, этих? Ну, ты знаешь) пошли все те, кто сейчас стал “офисным планктоном”: все скучные, серые мыши, некрасивые девочки, ботаники и мальчики, которым откровенно поэзия была побоку, и им просто нужно было куда-то примкнуть. А мне никто из них не нравился, да и стихи не особо нравились. Я выбрала Есенина. Не за его поэзию, а за его жизнь. Когда подошла моя очередь выступать, я сказала: “Представляю Сергея Есенина, который ни с кем из вас не водился, и будь он сейчас здесь, а не я, он бы тоже