Солдатами не рождаются. Константин Симонов

рассчитывал.

      – А зачем же тогда письмо писать заставлял, если не рассчитывал? Ну, написал бы он тебе письмо и не застрелился, что б ты с письмом делал? В тыл ведь не послал бы?

      – Не послал бы.

      – Так для чего же заставил писать? Чтоб совесть в нем заговорила? Или так, или я тебя не понимаю! И не крути со мной, пожалуйста!

      – А я не кручу с вами, товарищ член Военного совета… – начал было Серпилин, но Захаров прервал его.

      – Брось, брось, слышишь, брось! – закричал он. – Я с тобой по-товарищески говорю, брось ты это со мной!

      От гнева у него вздулись жилы на лбу.

      – Я не кручу с тобой, Константин Прокофьевич, – тихо, уже без вызова повторил Серпилин. – В таких вещах не сразу сам разберешься. Конечно, подумал о совести. А о возможных последствиях – нет.

      – Вот именно, – сказал Захаров. – А когда в человеке совесть с предохранителя соскочит, а особенно если она у него заржавелая, – тут все может быть. Ты не подумал, а теперь пойдет писать губерния… – Он неопределенно повел рукой. – Какое мнение имел, что делать с Барабановым, если бы… – Он не договорил. Все было ясно и без того.

      – Трибунал и штрафной батальон, – сказал Серпилин. – Если бы свыше не спасли.

      – Кто это «свыше»? Я, что ли? – спросил Захаров.

      Серпилин пожал плечами и не ответил. Он сказал, его поняли, а называть вещи своими именами в данном случае не хотел.

      – Да-а. Командир полка все-таки фигура, – сказал Захаров, встав и пройдясь по землянке.

      Серпилин молчал.

      – Что молчишь?

      Не хотелось сейчас плохо говорить о Барабанове, но на прямой вопрос приходилось отвечать то, что думал.

      – Вот именно – фигура, – сказал Серпилин.

      – Да, – сказал Захаров. – А командующий говорил, что хорош был Барабанов в сорок первом, очень хорош; и в сорок втором, когда из харьковского окружения выходили, тоже себя проявил. Выходит, был хорош, а стал плох?

      – Не знаю, – сказал Серпилин. – Наверное, и сейчас можно найти ему дело, на котором будет хорош. Знаю одно: полком командовать не может. И кляну себя, что не добился его снятия.

      – Не добился! Ишь ты какой! – сказал Захаров. – А что, разве тебе такая власть дана – раз-два, и добился?

      И хотя внешне то, что он сказал, было щелчком по носу Серпилина, на самом деле фраза его имела другой, более важный смысл: командующий был упрям и нетерпим и работать с ним было трудно не только Серпилину, но и Захарову.

      – Все равно, – сказал Серпилин, – я обязан был ставить вопрос, раз так считал!

      Захаров посмотрел на него, отвернулся и еще несколько раз прошелся по землянке взад и вперед.

      Серпилин снял телефонную трубку. Звонили из медсанбата, у хирурга был довольный голос.

      – Все в порядке, товарищ генерал. Из шокового состояния вышел, непосредственной опасности больше нет. Но, дело прошлое, еще бы на три миллиметра левее – все!

      Серпилин положил трубку и глубоко вздохнул.

      – Значит, жив, – сказал Захаров; он понял это по лицу Серпилина