Журнал Виктора Франкенштейна. Питер Акройд

часто думала о том, как тебе живется в Англии. Мне казалось, ты далеко-далеко…

      Я подошел к ней и поцеловал в лоб.

      – Но теперь ты дома. – Она снова попыталась подняться со скамьи.

      – Сядь, Элизабет. Тебе не следует утомляться.

      – Я всегда утомлена. К этому я привыкла. Разве не прекрасное место?

      Мы были у озера, на небольшом полуострове, поросшем травой и деревьями; поднялся ветер, что здесь случается нередко, и поверхность воды взволновалась. Я взял ее шаль, которую она положила подле себя на плетеную скамью, и укрыл ее плечи.

      – Мне нравится ветер. От него я чувствую себя частью этого мира.

      Глаза ее от болезни стали больше; казалось, она смотрит на меня с невиданным прежде вниманием.

      – Что ты шьешь?

      – Это тебе. Женевский кошелек. – Так называли небольшие, искусно вышитые кошельки, какими в этой местности пользовались купцы. – Я вышиваю на нем портрет папы. Пусть останется тебе на память, когда ты отправишься в странствия.

      – Я предпочел бы, чтобы у меня был твой портрет.

      – О, я уж не та, что была. – Она взглянула на горы за озером. – По крайней мере, я не состарюсь.

      – Прошу тебя, не говори…

      Она снова внимательно посмотрела на меня. В ее истощенном лице я, как мне думалось, различил некое видение старости, которой ей было не достигнуть.

      – Я не боюсь правды, Виктор. Солнце мое закатывается. Я знаю.

      – Здесь ты поправишься. Для твоего недуга существуют лекарства.

      – Называется это чахоткой. Хорошее слово. Я чахну. – Я собирался было сказать что-то в утешение, но она подняла руку: – Не надо. Я к этому готова. Мне представляется величайшей удачей то, что я могу сидеть здесь, подле нашего любимого озера. Знаешь ли, оно со мною разговаривает.

      Внезапно ее охватил приступ кашля, мучительный и долгий. Я хотел заключить ее в объятия и успокоить, но она, полагаю, не желала утешения.

      – Озеро – компания вполне веселая. Напоминает мне обо всех счастливых днях, что я знала. Рассказывает мне о твоих великих приключениях в Англии.

      – О чем еще?

      – Оно говорит со мной о покое.

      – Элизабет… – Я опустил голову.

      – Не надо слез, Виктор. Я вполне довольна. Порой я сижу здесь ночью…

      – Позволяют ли это доктора?

      – Мне удается ускользнуть. Во время сна нас не беспокоят, а возвращаюсь я всегда до восхода солнца.

      И вот я сижу тут в темноте, гляжу на воду. На некоторых лодках есть керосиновые лампы, и ночью они плывут передо мною, словно частички светящегося пламени. Это так ободряет. Часто я думаю: вот, должно быть, на что похожа смерть – на созерцание дальних огней. Ах, вот и папа идет.

      Отец шел по лужайке к нам. Одет он был строго, на нем был темно-зеленый сюртук и галстук; лишь быстрый шаг его указывал, что ему не по себе.

      – Виктор, тебе следовало зайти ко мне.

      – Я прибыл в Женеву вчера поздно вечером, папа. Времени не было. Разве вы не получили письма, что я