Журнал Виктора Франкенштейна. Питер Акройд

Процветает в Лондоне.

      – Тут о нем частенько говорят. – Она все шептала, хотя подслушивать нас было некому – Диким его считают.

      – Нет, Флоренс, он не дикарь. Он человек мыслящий.

      – Вот, значит, как это называется? Ну-ну. – Взявши мой сундук, она втащила его в спальню и принялась распаковывать мои рубашки и прочее белье. – А это еще что такое?

      Услыхав ее вопрос, я тотчас понял, о чем она говорит. Среди белья я запрятал для сохранности небольшую, безупречно выполненную во всех тонкостях модель человеческого мозга, купленную мной у аптекаря на Дин-стрит. Он сказал мне, что это копия мозга некоего Дэви Моргана, пользовавшегося дурной славой разбойника, которого повесили несколькими месяцами прежде.

      – Ничего, Флоренс. Оставьте на столе.

      – И не прикоснусь к нему, мистер Франкенлейн. Его черви изъели.

      Вошедши в спальню, я взял модель в руки.

      – Это не черви. Это мозговые волокна. Видите? Они подобны океанским проливам и течениям.

      Как мало известно людям о человеческом организме! Не нашлось бы и одного из тысячи – из сотни тысяч, – кто задумывался бы о работе мысли и тела.

      – Это противно естеству, – сказала она.

      – Нет, Флоренс, это само естество. Вот это, полагаю, зрительная доля.

      – Негоже вам, сэр, такие вещи мне рассказывать. – Она смотрела на меня с ужасом. – Я про такое и знать не хочу.

      – Сумей мы развить эту область, мы способны были бы видеть на много миль окрест. Разве это не было бы великим благом?

      – Ну уж нет. Чтоб глаза наружу выскочили? Господи помилуй!

      Я положил модель на рабочий стол, устроенный мной у окна комнаты.

      – Боюсь, Флоренс, что вам предстоит и дальше пребывать в невежестве.

      – По мне, сэр, и так хорошо.

      Тогда мне не пришло в голову, что в словах Флоренс присутствовала некая инстинктивная правда: естественные чувства людей, сколь грубо ни выражаемые, были по-своему справедливы. Но к тому времени я уже навсегда отстранился от обычных стремлений человеческих. Мой ум заполняла собой одна мысль, одна идея, одна цель. Я желал достигнуть большего, куда большего, нежели мое окружение, и был всецело убежден, что мне предстоит проложить новый путь, исследовать неведомые силы и открыть миру глубочайшие тайны творения.

      Я много читал в библиотеках Оксфорда, и это уводило меня в направлении весьма далеком от указанного моим добродетельным наставником, знавшим, казалось, одних лишь Галена с Аристотелем. Раз в неделю я подымался по лестнице в комнаты профессора Сэвилла, жившего на противоположной от меня стороне дворика, где заставал его сидящим в креслах с высокою спинкой; подле него стоял стакан с бренди и холодной водой. Начальное мое образование, полученное в Женеве, дало мне достаточные познания в греческом и латыни, и потому еженедельные обязательные переводы сложности для меня не представляли. Я успел сообщить ему, что интересы мои сосредоточены на росте и развитии человеческого тела, чему он, кажется, искренне поразился.

      – Занятие