Черное колесо. Часть 1. История двух семеек. Генрих Эрлих

с профсоюзом. Переговоры с профсоюзом, понятно, ничего не дали, и представители компании полетели в Москву, где им столь же любезно объяснили, что рабочие у нас свободны и могут бороться за свои интересы так, как находят нужным. Забастовка продолжалась, добычи не было, и Главконцесском был вынужден, с глубочайшим сожалением, расторгнуть договор с Lena-Goldfields из-за несоблюдения условий, пункт такой-то.

      Какое отношение это имело к Корнею Вергунову? Самое прямое! Советское правительство, ободрённое успехом первой жульнической операции, принялось кидать другие компании, благо у капиталистов отшибало память при виде маячащих на горизонте больших прибылей. А Вергунов со своей крестьянской добропорядочностью никак в эту схему не вписывался. Конечно, он мог схитрить, не обманешь – не продашь, но не в таком деле. И было решено его заблаговременно убрать. Назначили ревизию, выявили две пропавшие и несписанные лопаты, да один ватник – в аккурат на три года[8].

      Корней отправился в места поистине не столь отдалённые, но на этом беды семейства не кончились. Приглянулся новому директору дом Вергуновых, крепкий дом, с мансардой, двумя светёлками, в резных наличниках – Корней на досуге баловался – и с цветущим палисадником – это уж вообще за пределами местных понятий и привычек! Организовали семейству высылку в деревню под Павлодаром, которая по прошествии времени превратилась в пригород. Корней вернулся, жить надо – срубил новое подворье, и зажил тихо, растя детей, не рыпаясь.

      И вид у дома был почти точно такой же, как под Томском, вот только резных наличников не было: когда дошли до них руки, Настасьюшка, наверно, первый раз в жизни взбунтовалась, посмела своё суждение по строительству высказать. Запало ей почему-то в голову и крутилось долгие годы где-то в памяти, что дом их, тот ещё, томский, отобрали из-за наличников, больно уж хороши были и алели задорней флага на поссовете. И вот когда Корней начал уж примериваться к окнам, выходящим на улицу, Настасьюшка выбежала, как была, простоволосая, вклинилась между мужем и окном – оттолкнуть бы, конечно, не посмела – раскинула руки, заслоняя окно, и заголосила: «Не дам! Что хошь со мной делай – не дам!» Много чего ещё кричала Настасьюшка к соблазну соседок и полному недоумению Корнея, когда же, наконец, связала вместе наличники и грядущее неминуемое разорение дома, Корней лишь пожал плечами – мне же забот меньше – и отправился через два двора к соседу, который уже давно призывно махал ему рукой, а под конец даже рискнул выхватить из-под телогрейки бутылку водки, но тут же спрятал – набегут охотники, понюхать не оставят.

      К моменту описываемых событий все дочери Вергуновых разлетелись из родительского дома, кто замуж в окрестные посёлки и деревни, а одна, младшенькая, так до самой Алма-Аты добралась, медицинское училище окончила, там же и работала. Лишь одна дома засиделась – Мария, Машенька, как будто ждала чего-то или кого-то. Не зря ждала – дождалась.

      Гарри

8

Вот оно – везенье номер три! Сел Корней по бытовой статье, и хранила она его, «социально близкого», все последующие бурные годы. Кабы блаженной памяти Владимир Яковлевич Крюгер вместо того, чтобы травить анекдоты за столом, пошёл бы да по тому же пьяному делу грабанул какую-нибудь лавку, глядишь, и не надо было бы признаваться в пособничестве японской разведке, глядишь, и выжил бы. (Прим. автора)