Черное колесо. Часть 1. История двух семеек. Генрих Эрлих

у него свой излюбленный приём – ошеломить подозреваемого (а все собеседники были для капитана подозреваемыми) таким вот коварным вопросом вместо ожидаемого «здравствуйте, как поживаете, славная нынче погодка», заставить содрогнуться и немедленно расколоться.

      Задал вопрос – и впился взглядом в глаза Гарри, что там мелькнет – испуг, растерянность, признание вины? И мелькнуло: «Ах ты, сучёнок, на понт меня брать?! Не на того напал! А то ты не знаешь, где я был! А то мне ребята о твоих приёмчиках не рассказали!» И чеканным голосом: «Никак нет, находился на излечении в госпитале, товарищ капитан!» И взгляд ещё более открытый, или наглый, по совершенно справедливому определению капитана Наройки.

      «Мелькнуло, мелькнуло!» – ёкнуло у капитана, и он начал свой обычный разговор. Разговора не получилось.

      Невзлюбил после этого молодого курсанта капитан Наройка. Всё в нём раздражало: и молодцеватость, и это чуждое прозвище (о нём капитан знал ещё до разговора), и любовь товарищей, и этот взгляд, без надлежащего трепета. «Наш клиент», – вынес приговор Наройка, наш в данном случае относилось к органам. Капитан вообще отличался чёткостью классификации и отточенностью формулировок.

      Вынес приговор и начал рыть. И нарыл – все исхищрения Анны Ивановны рухнули перед ретивостью особиста. На статью собранный материал, конечно, не тянул, но для оргвыводов было более чем достаточно.

      Общее собрание училища происходило в главном помещении собора, и всё время обсуждения Гарри сталкивался взглядом со страдающим Иисусом на незабелённом куполе. («Вот ведь сволочь, – думал капитан Наройка, – даже здесь глаз не опустит. Можно подумать, что всё это не имеет к нему никакого отношения».) К удивлению нового Торквемады сообщение о генетических корнях Гарри – немец, а значит фашист! – не произвело на аудиторию никакого впечатления, а на известие о том, что его отец – враг народа, откуда-то из зала раздался крик: «У нас сын за отца не отвечает!» («Эх, не успел разглядеть, кто крикнул. Но ничего, это мы выясним».) На начавшемся потом обсуждении вместо положенного «Распни!» – потерялись куда-то подготовленные загодя выступающие – посыпались какие-то неуместные речи о том, что Гарри – надёжный парень, доброволец и вообще отличник боевой и политической подготовки. Кое-как, перестроившись по ходу обсуждения, удалось капитану Наройке убедить собравшихся, что осуждают Буклиева не за отца, а за то, что скрыл правду от начальства и товарищей. На это Гарри нечего было сказать, впрочем, за все три часа он и так не произнёс ни одного слова, да, действительно, скрыл, иначе бы не взяли, скрыл сознательно и без зазрения совести – мамочкина школа.

      За эту ложь и выгнали Гарри из комсомола, а потом уже некомсомольца – и как такой затесался в наши ряды! – и из училища. Так и записали в его книжке краснофлотца: «отчислен за сокрытие социального происхождения».

      Нет, что ни говорите, а была в этих записях какая-то сермяжная правда, какое-то торжество справедливости.