Он убил меня под Луанг-Прабангом. Ненаписанные романы. Юлиан Семенов

тебя есть сын, Эд. У тебя есть семья.

      – Я предал самого себя из-за семьи, из-за сына, из-за тебя, – ответил он. – Ты получаешь деньги, Уолту пока еще не бьют морду из-за того, что его папа бомбит Азию, – чего тебе еще надо? Из-за вас я потерял самого себя – чего вам всем от меня надо?

      – Теряют, когда есть что терять.

      – Ну вот, видишь… О чем же нам говорить? О чем, Сара?

      – Ты ведь сам хочешь, чтобы все наладилось.

      – Ненавижу, когда за меня говорят. Если бы я хотел, чтобы наладилось, я бы сказал тебе об этом. Кто из нас двух лучше знает меня: я или ты?

      – Я.

      – В каждом человеке живет много людей. Ты знаешь меня одного, мой радист – другого, мальчик – третьего, лаосцы – четвертого, а я – знаю себя пятого. И все мы разные. Ты всегда хотела, чтобы я был одним. Тебе надо было выйти замуж за клерка из рекламного бюро: они отличаются спокойной одинаковостью, а человек, который пишет или снимает, – обязательно должен быть психом. Ты этого никогда не могла принять, я шокировал тебя тем, что я был таким, каким был, а не был таким, как все.

      – Ты изменял мне, Эд. Ты предавал меня с потаскухами, а я всегда была тебе верна.

      – Сосуществование – это отнюдь не любовь, Сара, но любовь – это обязательно сосуществование! Любовь предполагает уважение к индивидуальности. Иначе – получается ярмо собственности. Ты считала меня своей собственностью, а человек принадлежит только самому себе.

      – Я всегда была верна тебе, Эд. И меня никогда не тяготила эта верность.

      – Что ты кичишься этим?! Что – верность?! Медаль за храбрость? Счет в Лозанне?! Когда верность делается тиранией, так лучше пусть будет взаимоуважительная неверность.

      – Тебе всегда хотелось, чтобы я изменила тебе, я знаю. Ты всегда по ночам расспрашивал меня: «Как тебе было бы с другим? Представь, что я другой…»

      Стюарту вдруг стало мучительно гнусно: так ему было однажды, когда он пошел в клинику – смотреть аборт. Он писал повесть, и ему надо было описать аборт. Он после этого уехал на два месяца во Флориду и пил, не просыхая, чтобы забыться.

      – Ты все помнишь, Сара, – сказал он, – у тебя прекрасная память. А я, когда спрашивал тебя о чем-то ночью, не помнил ничего днем…

      – Не ври себе, Эд.

      И он понял, что она сейчас сказала правду, и это родило в нем злость.

      – Скотина! – сказал он, сморщившись.

      – Это ты – скотина, – тихо ответила Сара, – это ты подлая скотина, а не я.

      – Так зачем ты приехала сюда?!

      – Потому что я тебя люблю…

      23.47

      Ситонг укрыл трупы двух диверсантов брезентом, связал руки пленному и сказал шоферу:

      – Едем.

      Шофер сказал:

      – Все-таки лучше бы его тут пристрелить. Вдруг впереди еще одна группа? Что тогда нам с ним делать?

      Ситонг попросил Степанова:

      – Переведи-ка – их выбросили одних или были еще группы?

      – Было еще четыре группы, – ответил пленный. – По три человека в каждой.

      – Их бросили вместе?

      – Вас бросили вместе? – перевел Степанов.

      – Нет. Нас бросили последними.

      – А