Бриллианты для диктатуры пролетариата. Пароль не нужен. Юлиан Семенов

молодого человека Белова Григория, работника Гохрана. Она умоляла спасти жизнь ее возлюбленному и сказала, что, если я смогу поговорить с председателем трибунала Тернопольченко, она и отец арестованного пойдут на любые траты, чтобы отблагодарить за спасение жизни жениха и единственного сына. Я от неизвестных никаких денег не получал и к Тернопольченко пошел, движимый единственно чувством человеколюбия, о чем сейчас сожалею и проклинаю свою минутную слабость. С молодой женщиной, имени которой не знаю, я встречался возле кино “Арс” два раза. Адрес ее мне неизвестен. Записал собственноручно. Сорокин».

      Мессинг подчеркнул красным карандашом строчку «движимый единственно чувством человеколюбия, о чем сейчас сожалею», посмотрел на Сорокина, сидевшего перед ним на стуле, и прочитал:

      – «…человеколюбия, о чем сейчас сожалею…» Как у вас могла рука подобное написать, а?! Значит, когда вы подписывали смертные приговоры контре, спекулянтам и взяточникам, вы были злодеем, а вот решили быть человеколюбцем – и попались! Так, что ли?!

      – Дайте пистолет, товарищ Мессинг. Позвольте мне достойно уйти. Нет сил терпеть все это, сил нет…

      – Ах, вот даже как?! Пистолет дать?! Может, саблю для харакири? Скажи на милость – напакостил, и пистолет ему подавай, руки на себя наложить хочет!

      Мессинг еще раз перечитал показания Сорокина, аккуратно сложил листки бумаги и сунул их в папку.

      – Больше ничего не припоминаешь?

      – Написал бы.

      – Ах, Сорокин, Сорокин… Дурашка… Придумал бабу беловскую. Нет у него никакой невесты, он по шлюхам таскался, Белов-то… Очную ставку сейчас с ним получишь: он тебе выложит про невесту, Сорокин, глаза б мои на твою поганую морду не смотрели…

      – Не мог этого Белов показывать, не мог, товарищ Мессинг!

      Мессинг позвонил по внутреннему телефону и попросил:

      – Приведите ко мне Белова.

      – Какой смысл в очной ставке? – вздохнул Сорокин. – Я его и в глаза-то ни разу не видел.

      Они закурили. Мессинг молча разглядывал Сорокина, его красивое сильное лицо с высоким лбом и хрящеватым носом. Сорокин смотрел себе под ноги и курил не затягиваясь, только набирая понемногу дыму в рот; щеки его при этом надувались, и казалось, что он собирается пускать мыльные пузыри.

      – Дети есть?

      – Да.

      – Много?

      – Один.

      – Сколько ему?

      – Два годика.

      – Жена работает?

      – Да.

      – Где?

      – На вокзале.

      – Что делает?

      – Кассир.

      Конвоир ввел Белова и спросил:

      – Товарищ Мессинг, мне выйти или присутствовать?

      – Выйдите… Садитесь, Белов. Этого человека вы знаете?

      – Нет.

      – Ладно. Теперь вот что… Как звали вашу невесту?

      – Я уже показывал, гражданин Мессинг, что невесты у меня нет. На кой они, невесты, в наше-то время? Они теперь сразу норовят ребенка на шею навесить.

      Белов истосковался в одиночке без человеческой речи, и поэтому сейчас им владело