Бриллианты для диктатуры пролетариата. Пароль не нужен. Юлиан Семенов

подвезли с Угодского Завода… Рассыпчатую картошечку можно предложить с селедочкой…

      – Картошечку дайте. Без селедочки.

      Лакей присел, словно в книксене, и резво потрусил на кухню.

      Старик, что был рядом, хмыкнул, передразнив:

      – С кровушкой, селедочку, ветчиночка…

      Воронцов ничего не ответил, только осторожно, чуть заметно улыбнулся: он понял, что здесь сейчас ему надо заново изучать «правила хорошего совдеповского тона». Погибнуть на мелочи ему не хотелось – он не имел на это права; игра, которую он задумал, предполагала жизнь, но не смерть.

      – Издалека? – продолжал старик.

      – Издалека.

      – Как там? Тоже полегчало?

      – Да… в известной мере…

      – Что понимать под «известной мерой»?

      Воронцов озлился: «Приказал бы я тебя вышвырнуть прочь в мои-то времена, когда мы Россию бранили и жаждали британского демократизма. Добранились – сиди и отвечай, Виктор Витальевич. Все мы бранили, только Вера никогда ничего не говорила – умней всех нас она, потому что женщина…»

      – Хлеба вдоволь? – не унимался старик. – Молоко появилось?

      – Есть хлеб, – сухо ответил Воронцов. – Простите, но я очень устал.

      – Усталым нечего делать в питейных заведениях – дома надо лежать.

      Воронцов не выдержал:

      – Тем не менее позвольте мне посидеть молча: я плохой собеседник, когда устаю.

      – С чего вам уставать, сударь, – руки-то у вас служивые, чистые. Ваша усталость как раз и требует беседы. Тот кто молотом машет в кузне, тот к печке тащится, чтобы спать… А вы сейчас, прошу извинить, не о постели думаете, а о бабе в оной… И причем не о своей, но о чужой, что помоложе.

      – Я велю сейчас вывести вас отсюда.

      Старик беззубо, тихо рассмеялся. Облизнув острым, синеньким языком толстые губы, спрятанные под пегими усами и бороденкой, он погрозил пальцем Воронцову и шепнул:

      – Ни-ни, барин! Ни-ни…

      Воронцов испытал какую-то безразличную, далекую усталость. «Это судьба, – подумал он. – Мне в детстве такие старики снились, перед единицей в гимназии».

      – Ну, «барин». Ну, еще что?

      – Это хорошо, что вы не стали ерепениться. Меня-то не помните?

      – Не помню.

      Лакей принес Воронцову водку в графинчике, пива и кусок шипучего мяса, обложенного мелкими желтыми картофелинами.

      «Рассыпчатая картошечка, – снова безразлично подумал Воронцов, – врут в глаза и не боятся…»

      – А я вас помню, – понизив голос, сказал старик. – Нет, по фамилии не помню; по лику помню: я швейцаром был в Английском клубе. Вы туда приезжали… И с Немировичем приезжали, с народным артистом, и с покойным Мамонтовым…

      «И это в первый же день, – отметил Воронцов, разрезая мясо. – Никандров высмеял бы меня за такой сюжет».

      – Обознаться не могли?

      – Не мог… Водочкой угостите?

      – Наливайте.

      Старик шумно выпил пиво с водкой и спросил – теперь уже не юродствуя, а деловито, оценивающе:

      – Девочка не нужна? Хорошие есть девочки – с комнатами, в частных