Дневники. Зинаида Гиппиус

забегала вперед и писала письма о разрыве. На последнее, решительное, он не ответил и уехал. Больше ничего о нем не знаю.

      Зачем Червинский приехал к нам в Лугу? К маме? Но он мог бы подождать до осени. Не знаю.

      Приехал в день нашего (меня и Дмитрия Сергеевича) отъезда по делам в СПб.

      Я все-таки волновалась, укладывая чемоданчик. Цвела сирень, я чувствовала себя хорошенькой и свежей и думала: «А ведь он любит меня еще!» Я приходила и уходила, звеня ключами. Он сидел в столовой, черный, располневший, бритый…

      В Петербурге он должен зайти ко мне (я просила).

      Он пришел. Белый вечер, пустая квартира, Дмитрий Сергеевич, брат Николай.

      – Я на минуту, – сказал Червинский, входя, – я занят.

      Время шло, было неловко, но я вызвала его в другую комнату.

      – Вот ваше письмо, я его не читала. Возвратите мне мое, последнее.

      Он схватил бедное письмо, с той веточкой ландышей, и злобно разорвал его.

      – Теперь я знаю, вы не могли ответить, вы не знали, как ответ мне был нужен. На это письмо нельзя было не ответить. Ваше я возвращу. Тогда я не мог…

      – А теперь…

      – Теперь оно мне больше не нужно…

      Я сделалась кротка и печальна. Разве я не предупреждала его честно, что не буду отвечать на письма? Я говорила о моих «мечтах», о боли… У меня почти нет враждебности к нему… Прежнее чувство неприкосновенно, все, что было… Разве можно изменяться? Мне нравилась моя роль – résignée[3]. Не знаю, где кончалась искренность и начиналась ложь. Я волновалась.

      Он ходил по комнате, желтый, мрачный.

      – Вы бросаете другой свет… Но моя враждебность создалась постепенно… Я так работал над собой… А теперь – кончим эту аудиенцию. Все сказано. (Это он – мне сказал, а я пишу.)

      Мы еще пили чай при белом свете. Я уже не могла выйти из роли покорной страдалицы. Я звала его в Лугу.

      Уезжая, я оставила ему письмо. Зачем? О, эти мои письма! О, как они меня жгут, каждое, даже невинное, не содержанием, а самим фактом!.. Люблю свои письма, ценю их – и отсылаю, точно маленьких, беспомощных детей под холодные, непонимающие взоры. Я никогда не лгу в письмах. Никто не знает, какой кусок мяса – мои письма! Какой редкий дар! Да, редкий. Пусть они худы – даю что имею, с болью сердца, с верой в слова. Из самолюбия писем не пишу, но после они обращаются на мое самолюбие, и я это знаю, и жертвую самолюбием – слову.

      И в письме была правда, опять старая правда, только без надежд. Господи, прости меня за этих бедных деток, с которыми я так жестока порою! Устала. Завтра кончу все о Червинском…

      22 сентября

      Продолжаем. Какая скука! А надо…

      Червинский опять приехал через месяц.

      Я много писала в этот месяц, а главное, много думала. Мысли меня могут пополам разломить, если очень ярки. До Червинского они не касаются.

      Но – факты.

      Он приехал, я очень взволновалась, все забыла, кроме опять мелкого самолюбия, и сразу попала в тон résignée.

      Он был довольно холоден и крайне равнодушен. Вечером я затащила (именно затащила) его к себе.

      Я говорила опять

3

Покорная (фр.).