Дневники. Зинаида Гиппиус

воли.

      Кто спорит, что чудо могло бы прекратить войну. Момент неделанья, который требует Толстой от людей сразу, сейчас, в то время, когда уже делается война, – чудо. Взывать к чуду – развращать волю.

      Все взяты на войну. Или почти все. Все ранены. Или почти все. Кто не телом – душой.

      Роет тихая лопата,

      Роет яму не спеша.

      Нет возврата, нет возврата,

      Если ранена душа…

      И душа в порочном круге, всякий день. Вот мать, у которой убили сына. Глаз на нее поднять нельзя. Все рассуждения, все мысли перед ней замолкают. Только бы ей утешение.

      Да, впрочем, я здесь кончаю мои рассуждения о войне «как таковой». Давно пора. Все сказано. И остается. Вот уж когда «вино открыто» и когда теперь все дело в том, как мы его допьем.

      Мало мы понимаем. Может быть, живем только по легкомыслию. Легкомыслие проходит (его отпущенный запас) – и мы умираем.

      Не пишется о фактах, о слухах, о делах нашего «тыла». Мы верного ничего не знаем. А что знаем – тому не верим; да и таким все кажется ничтожным. Неподобным и нелепым.

      Керенский после своей операции (туберкулез у него оказался в почке, и одну почку ему вырезали) – более или менее оправился. Но не вполне еще, кажется.

      Мы стараемся никого не видеть. Видеть – это видеть не людей, а голое страдание.

      Интеллигенция загнана в подполье. Копошится там, как белые, вялые мухи.

      Если моя непосредственная жажда, чтобы война кончилась, жажда чуда — да простит мне Бог. Не мне – нам, ибо нас, обуянных этой жаждой, так много, и все больше… Молчу. Молчу.

      3 октября

      Мое странное состояние (не пишется о фактах и слухах, и все ничтожно) – не мое только состояние: общее. Атмосферное.

      В атмосфере глубокий и зловещий штиль. Низкие-низ-кие тучи – и тишина.

      Никто не сомневается, что будет революция. Никто не знает, какая и когда она будет, и – неужели ли? – никто не думает об этом. Оцепенели.

      Заботит, что нечего есть, негде жить, но тоже заботит полутупо, оцепенело.

      Против самых невероятных, даже не дерзких, а именно невероятных шагов правительства нет возмущения, даже нет удивления. Спокойствие… отчаянья. Право, не знаю.

      Очень «притайно». Дышит ли тайной?

      Может быть, да, может быть, нет. Мы в полосе штиля. Низкие, аспидные тучи.

      Единственно, что написано о войне, – это потрясающие литании Шарля Пеги, французского поэта, убитого на Марне. Вот что я принимаю, ни на линию не сдвигаясь с моего бесповоротного и цельного отрицания идеи войны.

      Эти литании были написаны за два года до войны. Таков гений.

      Не заставить ли себя нарисовать жанровую картинку из современной (вориной) жизни? Уж очень банально, ибо воры – все. Все тащут, кто сколько захватит, от миллиона до рубля. Ниже брезгают, да есть ли ниже? Наш рубль стоит копейку.

      7 октября

      Два дня идет мокрый снег. Вокруг – полнейшая пришибленность. Даже столп серединных упований, твердокаменный Милюков, – «сдал»: уже не хочет и созыва Думы теперь – поздно, мол.

      Да новый