Женщина, которая…. Анна Русских

в Купчино, домой. Мозаичная россыпь реклам, светофоров, фонарей, чувствующих себя в этот предутренний час хозяевами города, о чем-то переговаривается между собой, перемигивается на пустынных перекрестках и площадях. Не уснуть бы за рулем. Пахнет дымом, в груди время от времени перехватывает дыхание и гулко, неритмично бухает – ничего, это просто усталость, это так бывает. Даже родной Васильевский не радует и не цепляет воспоминаниями. Впрочем, вспоминать что-либо нет надобности, все свое она носит с собой, как этот сердечный стук, как прерывистый вздох, как эту усталость, когда кажется, еще немного, еще один, последний удар – и твои внутренние аккумуляторы окончательно сядут.

      Теплеет с каждым часом. Редкие машины несутся, разбрызгивая дорожную сырость. Одинокие голосующие силуэты, время от времени возникающие на обочинах дорог, полураздетые, нетвердо стоящие на ногах, вызывают лишь брезгливость. Объезжать их следует осторожно, неровен час, свалятся под колеса. Пьяные, грязные, подбирать их нет смысла. Посадишь такого и выяснится, что ни денег у него, ни точного адреса. Спросишь, куда везти, услышишь в ответ невнятное мычание.

      Вот одинокая парочка. Вцепились друг в друга, шарят, скользят руками, шепчут с придыханием какие-то глупости, хихикают. Взять – не взять?

      – На 12-ю линию!

      Нет, не отпускает ее родной Васильевский!

      Целовались на остановке, целовались в машине. Вышли – и снова целуются! Что-то неприятно нарочитое видится в их страсти, какая-то нездоровая, животная похоть. Оглянулась, представила эту пару в отрезвляюще-ярком солнечном свете весеннего утра. Разбросанная как попало одежда, смятая, испачканная постель, такие же смятые мысли, бегающие взгляды и желание поскорее разбежаться. Впрочем, ей-то какое дело до их похоти? Лена перебросила сотенную из кармана в сумочку и тронулась дальше.

      Петь за рулем – лучшее средство от одолевающей сонливости, потому следует прибавить громкость.

      Знать не хочу почему,

      И спрашивать и помнить ни к чему.

      Все обошлось,

      Стихает боль,

      Но половину боли этой,

      Что еще есть в сердце где-то,

      Испытать не пожелаю никому, никому…

      Вот еще девушка голосует. Вид уж слишком жалкий, затрапезный, днем таких девушек не встретишь: серая, замызганная куртка, спортивные штаны, неухоженные сальные волосы схвачены резинкой. Прихрамывает. Спросить, так, на всякий случай, куда ей?

      – До аптеки, – голос старчески скрипит и дребезжит.

      С болезненно искаженным лицом усаживается на переднее сиденье, спиной к Лене, бережно обхватив обеими руками, подтягивает за собой замотанную каким-то тряпьем опухшую ногу. Откидывается на спинку сиденья, щеки – два пылающих пятна.

      – Может, все же в больницу?

      – Нет.

      Наконец девочка снова разворачивается спиной, как посторонний предмет переставляет негнущуюся, больную ногу, выходит сама, постанывая и кусая губы, ни дать ни взять – маленькая старушка. Ей бы костыль или палку, чтоб опираться.

      – Спасибо.

      – Всего