Гавань. Юлия Бекенская

свечу, и он, поклонившись, принял. Со своего места видел простоватый, утиный профиль невесты и напомаженный чуб жениха. Разглядел золотые венцы с куполками.

      Дьякон нараспев вопрошал:

      – Имеешь ли ты раб божий Александр, произволение благое и непринужденное и крепкую мысль взять себе в жены рабу божию Ирину?..

      Глаза у рабы божией Ирины блестели, губы беззвучно шевелились.

      Голос жениха был хрипловат – то ли от волнения, то ли от духоты. Церковный истопник расстарался, чтоб православный люд не замерз в это ясное воскресенье – от печи, где стоял историк, шел жар.

      Пара встала на колени на белый плат.

      А ведь так могли бы сейчас стоять мы с Еленой, подумал Данила.

      – Миром Господу помолимся! – басовито возгласил батюшка.

      – Господи, помилуй, – подхватил хор.

      Чистые, ликующие голоса летели под сводом. Один, ясный, девичий, показался Даниле знакомым. Он поднял глаза, почти ожидая увидеть, как мелодия звенит и бьется под куполом…

      – помилууууу… – уууу все тянулось, и никак не могло закончиться.

      Купол качнулся, и время застыло.

      И в этот растянутый миг пришли барабаны, запульсировали в висках, накрыли душной волной, потащили, не давая вздохнуть, закачали, как щепку, и потянули в водоворот.

      Купол закружился. Мучительной судорогой скрутило живот, словно он наглотался соленой волны. Сжалось сердце. Ноги стали ватными, Данила зашарил в поисках опоры, схватился и тут же отдернул руку – ладонь обожгло.

      – Сомлел, батюшка, – участливый шепоток, – и свечку-то, смотри, обронил…

      Салатовая старушка, взяв Данилу под локоть, увела его от печи и усадила на лавку.

      – Такой молодой, а сомлел. Я Архипу-то говорю: куда топишь? Куда столько в печку пихаешь! Ты посиди, полегчает…

      Данила прислонился к стене. Пелена с глаз спадала, но что-то было не так. Вместо ладана чудился запах морской, соленый.

      – Исполнил дома пшеницей, зерном и елеем…

      Батюшка, троекратно благословлявший венцом жениха, сквозь зеленоватую пелену предстал повелителем морей Нептуном, а жених с невестой, с венцами из водорослей на головах обрели рыбьи головы, будто тощая треска и губастый карась стояли у аналоя.

      Данила прикрыл рот ладонями, чтобы не закричать. Зажмурился, сосчитал до десяти – и открыл глаза.

      Храм обрел привычный вид.

      Священник соединил руки супругов, покрыв их парчовой епитрахилью, и повел вокруг аналоя.

      – Господи помилуу… – хрустальный девичий голос звенел, отдавался болью под черепом. Знакомый голос, и это узнавание было досадным, мучительным до того, что сил больше не было слушать…

      Данила поднялся и пошел сквозь приторный полумрак, отмечая укоризненные взгляды матрон и завистливые – детей, отмытых и причесанных к празднику.

      А вслед летело ликующее, в клочки дерущее душу пение.

      Прикладная ботаника

Питер, девяностые, весна

      Ильич