Захудалый род. Николай Лесков

пред травой.

      – Я тебя не звала, мне показалось – мыши…

      Ольга Федотовна отошла и стала лицом к образнику.

      Бабушка подождала и потом окликнула:

      – Ольга, что ты там делаешь?

      – Лампад поправляю-с, – отвечала Ольга Федотовна, и в это же самое мгновение поплавок лампады юркнул в масло, и свет потух.

      – Скора, матушка, прекрасно поправила… И главное, кто тебя об этом просил? лампада прекрасно горела, так нет…

      Но в это время Ольга Федотовна подошла впотьмах к бабушкиной постели и прошептала:

      – Ваше сиятельство! я пришла повиниться.

      Бабушка бог знает что подумала и тревожно отвечала:

      – Что такое? что такое? это ни на что не похоже… поди от меня с своею виной; я ничего не хочу знать.

      – Ваше сиятельство… я самое безвредное!

      Княгиня пожала плечами и молвила:

      – Вот пристала!

      – Теперь я Василью Николаичу не помеха: он меня любить не может.

      Бабушка повернулась в постели и спросила:

      – Отчего?

      – Мы с ним сегодня у мужика младенца крестили.

      Бабушка села в кровати и произнесла:

      – Ольга, ты глупа.

      – Ваше сиятельство, это так надо было-с.

      – Нет, ты извини меня: я всегда думала о тебе, что ты гораздо умнее, а ты положительнейшим образом глупа: Вася мог окончить курс в академии и остаться тебе верен и тогда бы на тебе женился, а теперь вы кумовья – куму на куме никогда жениться нельзя.

      – Я это знала-с, я все знала и нарочно сделала.

      – Зачем, говори мне, зачем?

      – Чтоб им обо мне не думалось; чтоб я… им не мешала; чтоб из памяти меня выкинули, – отвечала бедная девушка и зарыдала.

      Бабушка встала с кровати, сама зажгла лампаду и, севши потом в кресло, сказала:

      – Удивила ты меня, но он мне еще более тебя удивителен: как же он на это согласился? Неужели я в нем ошиблась, и он тебя мало страстно любит?!

      Это словечке кольнуло самолюбие Ольги Федотовны: в ней поднялась гордость женщины, всегда готовой упиваться сознанием, что ее много любят.

      – Нет-с, – отвечала она, – они меня истинно как должно любят, а это что они крестили – все через мое коварство случилось.

      – А где же его голова-то была?

      – Не могли-с они пред моим обольщением своею головою управлять, а после, дав мне слово, бесчестным быть не хотели, – отвечала не без гордости и не без уважения к себе Ольга Федотовна.

      Не зная, как должно понимать все недомолвки этой обольстительницы злополучного богослова, бабушка, отложив всякие церемонии, сказала:

      – Ты если хочешь говорить, то здесь только бог да мы двое, – так ты говори откровенно, что ты набедокурила?

      – Одного этого теперь только и желаю: открыться.

      – Ну и откройся.

      Ольга Федотовна и начала.

      Рассказав бабушке со всей откровенностью, как ей стали известны затруднения Марьи Николаевны, девушка в трагической