Фатум. Том первый. Паруса судьбы. Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский

печать, затем перекрестился и улыбнулся светло: «Береженого Бог бережет».

      Глава 8

      Ночь богата была стреловым всполохом и громовым раскатом. Андрей не спал. Глядел, как слезились окна, как ветер слизывал сыпь дождя; оставаясь в дорожном платье, ворочался с боку на бок на перине, не вынимая изо рта трубки.

      Мрачные мысли постоянно одолевали его, давили пудовым хомутом, огненным колесом вертелись вкруг письма Алексея.

      Поначалу Преображенский все же уговаривал себя по-дремать и немало маялся, лежа с закрытыми глазами,−пустое. Сон бежал прочь, оставляя в сердце мучительную горечь неизвестности.

      «За что убили Алешку? Кто он − НОЗДРЯ? Какого черта я должен его беречься? Пакет, оный надобно стеречь пуще глазу?.. − всяк строил догадки Андрей Серге-евич.− И как всё это пригнать друг к другу?»

      Из передуманного он твердо уяснил одно: ответ можно получить, лишь доставив этот пакет за океан, в форт Росс.

      Время было позднее, когда Преображенский бросил на стол потухшую трубку, шурхнул волглым кафтаном о стул. Впотьмах он нашарил край одеяла, укрылся и, мало-помалу угреваясь, резонил:

      − Будет! Из малых ребят давно вышел. Утро вечера мудренее. Аминь.

      Ему снился знакомый сон, который частенько приходил к нему в последнее время…

      Санкт-Петербург. Вьюжит метель, кругом кареты и сани: гремят, повизгивают, швыряясь в прохожих ошметками грязного снега.

      Скрипят на ветру вывески, качаются на цепях, как на качелях. Город терзает запах скотобоен, шорных мастер-ских и прачечных. Воздух свеж лишь в парках да на берегах Невы.

      Уже вечереет. Андрей убыстряет шаг. На перекрестке Васильевского, что у Андреевского рынка, будочник зябко ударяет каблуком о каблук.

      Выждав удобный момент, Андрей вместе с другими треуголками, кибитками и почтенными цилиндрами перебегает дорогу и спешит, минуя аптеку и рынок… И чем живее ступает он, тем легче ему становится. «Ах, что же это я? Глупости-то какие творил! Совсем вниманием маменьку обделил… Виноват! Кругом виноват! Чего ждал от жизни, от людей?.. А сам-то, сам? Господи, только б поспеть. Не позд-но ли в покаяние впал? Годы отсрочки не дают…− И тут же: − К черту, к черту такие мысли, никчемность одна!»

      «Да быстрее же!» − колотится мысль. Послушные ноги бегут, тренькают шпоры, шаг шире, в глазах блеск надежды. Вот и арка: «Здравствуй, родная!» Впереди застыло крыльцо. А вот и пышноусый, белый как лунь, швейцар Иван. Ждет, не забыл, плещет руками в приветствии, обнажая беззубые десны в теплой улыбке.

      «Я непременно куплю тебе фунт табаку, Иван. Завтра же, вот только маменьку обласкаю. Богом клянусь!»

      Стучат каблуки ботфорт. Грозно охает дверь, точно говорит: «Так-так, приехали-с, барин, так нос не казать!..»

      Щелкает железом языка как-то по-домашнему мягко, даже задушевно. Стены-молчуны, и те будто шепчут: «Ну-с, вот и слава Богу, вернулся… звони же быстрей!»

      Преображенскому даже не верится: время и версты были сметены с сердца, что пыль.

      Теплый,