Несть. Максим Велецкий

для Платона Гомер был чем-то вроде наваждения. Чем-то вроде навязчивого, прилипчивого кумира, которого он пытался преодолеть, презреть, изринуть из себя – а тот как будто его не отпускал. Известная история, друзья мои. Великие личности, которые повлияли на наше развитие, постепенно становятся нашими врагами. Да-да, мы поначалу влюбляемся в них, согласуем с ними наши мысли, пытаемся им буквально угодить – а потом наступает охлаждение. Но это не охлаждение! Это, напротив, распаление. Мы не можем простить бывшим кумирам наших заблуждений, и начинаем мстить. И им, и себе. Именно этим страшны неофиты, новобранцы религиозных и политических течений. Они стремятся не только отречься от себя прежних, но и максимально навредить воззрениям, от которых отказались. Страшен христианин, разочаровавшийся в Христе. Он непременно начинает требовать истребления христианства самым вероломным путем. А выкресты, бывшие иудеи? Не они ли суть подлинная причина самого лютого антисемитизма? Или те же христиане, которые одновременно и продолжатели иудаизма, и настоящие иудеи – по их же собственному мнению, и одновременно антииудаисты…

      Воскресенский, у которого густо выступил на щеках румянец, подобострастно кивал, не отрывая взгляда от Скобельцына. Остальные на речь не реагировали.

      – Возвращаюсь к Платону и Гомеру… Платон, опять же, и цитировал слепца, и предлагал запретить его сочинения, и при всём этом называл его величайшим поэтом.

      – А запретить я его хотел… зачем? – спросил Воскресенский.

      – Примат этики над эстетикой, мой друг. Величайшая чума человечества – стремление положить художника на Прокрустово ложе нравственности. Вас, дорогой Платон, возмущали портреты Богов и героев в гомеровском изводе. Боги должны выражать идею абсолютного Блага, а не смущать сердца людей своими неблагочестивыми поступками. Но самое неприятное лично для меня, что именно мне, Сократу, Платон приписал кучу страннющих речей. А я ничегошеньки подобного не говорил! Ты, друг мой, либо неправильно записал, либо намеренно опорочил мое доброе имя! – он с укором посмотрел на Воскресенского. Тот прикрыл лицо ладонями и начал негромко всхлипывать.

      – Так, кто у нас дальше… – Скобельцын перевел взгляд на Мякинена.

      – Вы, друг мой, вылитый Пифагор. Вы вождь жесткой, иерархизированной и законспирированной организации единомышленников. Но при этом вашими Богами являются числа – пусть и со множеством нулей. И, главное, Вы вегетарианец, судя по сегодняшнему ужину.

      – Иногда я ем мясо, – отрезал Мякинен.

      – Иногда и Пифагор ел мясо! Так что Вы Пифагор. Без вариантов.

      – А еще какие у нас с этим Вашим… какие подвязки-то общие?

      Скобельцын задумался.

      – Я нащупываю духовное родство интуитивно, используя моментальное впечатление, а не психологическое и биографическое подобие… Но, если Вы изволите сопоставления наглядные, то… Пифагор, например, за знаниями ездил в Египет. –