Несть. Максим Велецкий

Счет уже на второй десяток пошел. – Настя усмехнулась. – А если это Эрнест Карлович решил пойти в атаку? Натравил на Вас курдов.

      – Курды блондинами не бывают. И по-русски разговаривают весьма посредственно. Но, возможно, с Эрнестом… пора уже.

      Лицо Насти выразило искреннее изумление.

      – Неужели Вы посмеете?! Не верю! «Эрнест Карлович мне как родной», «Эрнесту я обязан более, чем Щетинникову», «Эрнест Карлович – мой ангел-хранитель» и всё такое… Я Вам третий год щебечу! Неужели Вы прозреваете? Прошу Вас, прошу, не нужно мне новой химпосуды – загасите Вы эту гадину!

      Игнатов привычным жестом остановил помощницу, назидательно направил на нее указательный палец.

      – Молодость – протуберанец на солнце жизни. Лихо вырываясь наружу от переизбытка энергии и света, она стремится выжигать всё, что попадается на ее пути. Молодые, мы горим, испепеляем. Но – что? Но – кого? Как и вспышки на солнце, мы выжигаем только космическую пустоту, разогретую нами самими. Что мы видим, когда оглядываемся назад – в пору нашей юности? Пепел? Даже его мы не видим – ибо сжигать было нечего. Пустота не горит. Так куда же делась серия ярких вспышек, на кого обратилась, что превратила в небытие? В прошлом мы не найдем никакой жертвы. Мы найдем ее в настоящем – когда подойдем к зеркалу и скажем: «Вот она – подлинная жертва молодости! Вот она – зрелость, испепеленная юностью. Вот она – зола младых лет! Нет больше огня – есть лишь потухшие угли зрелой души, верные и истинные свидетели давно погасшего пламени. Живые надгробия собственного расцвета!»

      Драгомарецкая внимательно-недоверчиво всматривалась в шефа.

      – Это что, пардон? Потерянная рукопись Ницше?

      – Это вольный и примитивизированный пересказ тоста Эрнеста Карловича на мое тридцатипятилетие. Впрочем, о тебе он говорил не столь метафорично. Ваша заочная неприязнь меня даже забавляет.

      Настя вскочила с кресла, вперила в Игнатова залитые гневом глаза.

      – Вы?! Вы рассказывали ему обо мне?! Да как Вы смели?! По какому праву?! Мало мне того, что мне этот скот, этот перверт Лепихин названивает, так еще и этот, чёрт его знает, философ этот про меня смеет рот раскрывать?! Да как?!

      – Настя, послушай. Мне трудно ему простить те два года, что моя мать, моя родная мать по его прихоти провела в верхнеуральской женской колонии. Но… Я не могу тебе всё рассказать. Поверь мне на слово – я могу признаться наедине с ним в том, в чем не могу признаться наедине с собой. Его мудрость – лишь запах, испускаемый цветком. Запах идет от него, но более ему не принадлежит, потому что ему он не нужен. Также и Эрнест Карлович – он избавляется от лишних мыслей, потому что они лишние, а не потому, что они личные, понимаешь?

      – Вы сами начинаете говорить, как он! Господи, да с таким отношением Вы никогда не посмеете его тронуть!

      – До августа он может понадобиться. Дальше – по обстоятельствам.

      – Вспомните судьбу своей матери! Он сломал ей жизнь!

      – Он – моей матери. Я – его дочери. Кто старое помянет… – Игнатов