Дунав. Александр Берник

души да глубинная потребность в излиянии телодвижений резких да порывистых.

      Вот в этом состоянии плясовом и была душа Дунава застигнута «концом света» пиршества неуёмного. Никого и ничего плясун не слышал вокруг. Никого и ничего не видел, а главное – ничего он не хотел из этого. Пьяный русин в злобе зациклился, осерчавши на самого себя поганого. Ногами в ритме танца бил себя, руками песней молотил себе. Слеза пьяная с глаза вытекла, слеза горькая, как и жизнь непутёвая…

      Меж распахнутых дверей дубовых, причудливо резьбой украшенных, молчаливо грозно стояла баба словно мороком примерещилась. Стояла да смотрела, не входя в зал пирующих. Невзрачная такая с виду, из простых, казалось бы. Одета ни броско, ни ряжено. Платье длинное в пол цвета коры дуба мокрого. Платок в цвет одеяния, лишь чуть тоном светлей покрывал её сверху полностью, скрывая голову обхватом плотным, выделяя резко в прорези лик хозяйки неестественно белый, как у покойницы.

      В руках держала деревянный посох в рост себя с причудливым набалдашником. Вторую руку сжимала в кулак да с такой остервенелостью, что побелела уже рука от сжатия. Того и гляди светиться начнёт неопалимым пламенем.

      Вся простая из себя, таких по рядам базарным в торговый день можно встретить сотнями, вот только лик у этой бабы был совсем непрост, не базарного замеса лицо грозное. Ничего на нём не было, ни красок, ни украшений сверкающих, ни одной хоть маломальской эмоции. Как окаменелое. Только этот камень внешности вокруг такой холод ледяной рассеивал да такой страх разливал вокруг себя, что лишь мельком взглянув, самый храбрый обделается.

      Одного взгляда на эту бабу было достаточно чтобы внятно понять – непростая она, а матёрая. А лицо её хоть и выражало внешнее спокойствие, но любой чувствовал – от него исходит злость лютая да никакая ни будь там сама в себе безобидная, а реально действенная, та, что и прибьёт за раз.

      Эту с виду невзрачную бабу боялись не только многие, а абсолютно все, кто знал о её существовании. Что в родном княжестве Киевском, что в соседних землях, что в дальних и даже за морем. Тот, кто волей аль неволей с ней сталкивался по делам каким, боялись её до смертушки, но и молиться на бабу начинали как на божество земное, всемогущее.

      Звали её по-разному. Попы новых церквей – царицей Еленою. Ближники, что до тела в бане допущены – Преславой кликали. Многие для пущей уважительности величали Преславой Олеговой или просто княжной Олеговой. Но это лишь за спиной, а в глаза обращались да звали Матерью. Лишь один Сфендослав её никак не называл по именам да титулам, окромя как мама, а по-другому ему было не положено.

      Прервал князь непотребство застольное, упрятал своё хозяйство бесстыжее да штаны повязал, чтоб не спали совсем, но за рубахой как другие не кинулся, но и как девки на скамью не спешил усаживаться. Встал столбом, руки сильные на груди сложил, пьяным взором хмурится да чёрными кудрями потряхивает.

      Переступила Матерь порог пиршества, оглядела стол ледяным