Пепел Анны. Эдуард Веркин

почти не думают, они все придумали до своих двадцати лет, на все вопросы у них давно припасены ответы, все просчитано и разложено на надлежащих чердачных полочках, их остроумие, эрудиция и парадоксальный интеллект – это не плод могучего разума, это отточенная ментальная логистика.

      Во как.

      – Тогда понятно, – отец похлопал меня пакетом с колбасой. – Тогда так держать. Может, тебе, сынище, татуху набить?

      – Отец, – строго сказала мама. – Не искушай малых сих.

      – А что? Давай, сынище? Я «Кавасаки» в салоне выберу, а ты через дорогу на плечо набьешь… Даже не знаю, что вы там набиваете?

      – Не хочу я никакой татуировки, – сказал я. – И я совсем не считаю окружающих…

      – А ты, отец, – перебила меня мама, – подаешь ему странные примеры.

      – Да брось, – отец усмехнулся. – Мы ведь на краю! На самом краю Ойкумены, а на всяком приличном краю белому джентльмену к лицу заниматься глупостями и немного шалить. И хватит рассуждать, семья, вечер ждет!

      Отец подхватил нас под руки и потащил к выходу. Я хотел сказать, что не стоит спешить, надо постепенно…

      Но постепенно не получилось, мы спустились по ступеням и еще на крыльце встретили гаванскую ночь.

      Я почувствовал запах города.

      Обычно города не пахнут, вернее, пахнут одинаково, но тускло, мертво, в бензиновых оттенках. И здесь был бензин, но не на поверхности, ниже, прохладнее. А поверху Гавана пахла мылом и стиральным порошком. Перегретым железом. Масляной гарью. Скисшими водорослями, бельем. Кошачьими подъездами. Чердачной рухлядью, отсыревшей за долгую зиму. Распухшей от дождя бумагой. Я ждал сигар, кофе, фруктов – тут же фрукты, и рома – тут же родина рома, но Гавана была другой.

      – Старый город! – отец втянул воздух. – А?

      – Да, – сказал я. – А.

      – За двадцать лет ничего не изменилось, – сказала мама. – Все так же воняет.

      Отец поспешил возразить, но мама остановила.

      – Знаю-знаю, – сказала она. – Через день я привыкну и не буду ощущать. Но тем не менее… – Мама понюхала воздух. – Повеяло молодостью, – поморщилась она. – Проще говоря, смердит. Как бы ты это ни переименовывал.

      – Ах, – отец сентиментально вздохнул и согласился. – Смердит. А где не смердит?

      – В большинстве мест, – возразила мама. – Впрочем, я не собираюсь с тобой спорить…

      – Воняет? – отец вопросительно поглядел на меня.

      – Вопрос не по адресу, – опередила ответ мама. – В его годы человек не может точно разделять. Для меня, отец, стакан наполовину полон, для тебя наполовину пуст, а для него… – Мама указала на меня пальцем. – Для него стакан всего лишь стакан. Переходный возраст, он сам не знает, что ему надо.

      Обострение кухонной философии. И никакого переходного возраста у меня нет, он миновал давно.

      – Я себя помню в этом возрасте, – продолжала мама. – Это же ужас. Мне вдруг резко разонравилась беллетристика, я переключилась на экзистенциализм и литературу духовного поиска…

      Мы стояли