Слово о неутешных жёнах (сборник). Георгий Баженов

поржали – и ладно, – нахмурился Герасим.

      А это значило – пора по местам.

      Валили лес, сучковали, трелевочник оттаскивал хлысты, разделывали, клеймили, складывали в штабеля.

      Простая работа. Но семь потов с тебя сойдет, когда к концу смены воткнешь вострый топорик в чурбак:

      – Что, мужички, пора по отходной засмолить?

      Садились, закуривали – потные, усталые.

      На Красной Горке ждали иногда Коляя дети – Дуняшка и Гошик. Гошик в последнее время хмурился. Дуняшка наоборот – как увидит отца, будто маковкой расцветет.

      – Ой, папка, – говорила она, – скоро в школу, а как неохота!

      – Неохота, – хмыкал Коляй, – а у самой вон рот до ушей.

      – Это от другого, – смущалась Дуняшка.

      – От чего такого? – спрашивал Коляй.

      – А, ишь какой… – щурилась в улыбке Дуняшка. – Может, это мой секрет?

      – Знаем твои секреты…

      А ведь не знал Коляй Дуняшкиных секретов. Не знал, верней, не понимал, что Дуняшка рада, что отец ушел из дома. Мог ли он понять такое? Да и как это – рада, что отец ушел из дома? А вот бывает. Когда отца любишь, так устаешь смотреть, как им помыкают, да брезгуют, да кричат на него, да денег день и ночь требуют. А теперь мать плачет. Пускай. Пусть поплачет, пусть, может, поймет, как папку не любить…

      – Ну вы, пострелята, – добродушно покрикивала бабушка Таня на внуков, – дайте отцу умыться… А потом живо за стол! Ужин стынет…

      Вот так сидели однажды, чистые, умытые, счастливые, во главе стола – бабушка, по правую руку – отец, и Гошик вдруг говорит:

      – А я знаю, ты с мамкой поругался. – И, как всегда, прищурился, будто прицелился.

      – Ну-у?.. – будто понарошку удивился Коляй. (А что оставалось делать?)

      – А я знаю, почему поругался, – продолжал Гошик и весело болтал ногами.

      – Почему? – все в том же весело-наигранном тоне продолжал Коляй.

      – Потому что ты мамку хотел зарезать. А она милицию вызвала.

      Все так рты и открыли! (А Дуняшка, раз только, – подзатыльник Гошке.)

      Первое, что Коляю хотелось сказать, не сказать – крикнуть: «Это не я – она хотела меня зарезать!» – но, слава Богу, не выкрикнул, сдержался, только густо покраснел и вдруг подавился, закашлялся. И главное, очень жалел позже, что вообще ничего не ответил, промолчал, будто сын правду сказал. Надо было хоть возразить: «Нет, неправда это, никогда такого я не хотел!..» Да что теперь: улетела минута, как синица из клетки.

      Дети ушли, а Коляй долго лежал без сна. И слышал: там, на печке, на полатях, не спит и мать, вздыхает, пришептывает что-то. Он теперь понял: он-то ушел, а Дуся, жена, грязью его дома поливает. Плачет, беснуется, а грязью поливает. И хуже всего – перед детьми поливает. Вот Гошка дурачок дурачком, а запомнил: отец хотел убить мать… И опять – в который раз в жизни! – жалость к себе и обида разжигали сердце Коляя, будто раздувал притухшие угольки лесной ветер-верховик.

      – Домой тебе надо возвращаться, – сказала