Перед восходом солнца. Михаил Зощенко

еще раз, я торопливо ухожу.

      Замятин остается с Блоком.

      Я снова хожу по коридору. Меня душит какое-то волнение. Теперь я почти вижу свою судьбу. Я вижу финал своей жизни. Я вижу тоску, которая меня непременно задушит.

      Я спрашиваю кого-то: «Сколько лет Блоку?» Мне отвечают: «Около сорока».

      Ему нет сорока лет! Но Байрону было тридцать, когда он сказал:

      То пресыщенье? Оно теперь следит

      За мной, как тать, везде. В душе разбитой тьма,

      И красота меня уж больше не пленяет,

      И даже – ты сама…

      У Байрона нет вопросительного знака после слов «То пресыщенье». Это я мысленно ставлю этот вопрос. Я думаю – неужели это пресыщенье?

      Начинается литературный вечер.

КАФЕ «ДВЕНАДЦАТЬ»

      Это кафе на Садовой, двенадцать. Я сижу здесь за столиком с моими товарищами.

      Кругом пьяные крики, шум, табачный дым.

      Играет скрипка.

      Я бормочу стихи Блока:

      Вновь сдружусь с кабацкой скрипкой…

      Вновь я буду пить вино…

      Все равно не хватит силы дотащиться до конца

      С трезвой жалкою улыбкой, за которой

      Страх могилы, беспокойство мертвеца…

      К нашему столику, неуверенно шагая, подходит человек. Он в черной бархатной блузе. На груди у него большой белый кисейный бант.

      Лицо этого человека обсыпано пудрой.

      Губы и брови подведены.

      На лице улыбка – пьяная и немного сконфуженная. Кто-то говорит:

      – Сережа, садись с нами.

      Теперь я вижу, что это Есенин.

      Он грузно садится за наш столик. Сердито смотрит на какого-то пьяного. Бормочет: «Дам в морду… уходи…»

      Я поглаживаю руку Есенина. Он успокаивается. Снова улыбается как-то сконфуженно и жалко.

      За краской его намалеванного рта я вижу бледные губы.

      Кто-то еще подходит к нашему столику.

      Кто-то кричит: «Надо составить столы».

      Начинают сдвигать столы.

      Я выхожу на улицу.

У ГОРЬКОГО

      Мы входим на кухню. На плите – большие медные кастрюли.

      Мы проходим через кухню в столовую.

      Навстречу нам идет Горький.

      Что-то изящное в его бесшумной походке, в его движениях и жестах.

      Он не улыбается, как это полагается хозяину, но лицо у него приветливое.

      В столовой он садится за стол. Мы рассаживаемся на стульях и на низенькой пестрой тахте. Я вижу – Федина, Всеволода Иванова в солдатской шинели, Слонимского, Груздева.

      Покашливая, Горький говорит о литературе, о народе, о задачах писателя.

      Он говорит интересно и даже увлекательно. Но я почти не слушаю его. Я смотрю, как он чуть нервно барабанит пальцами по столу, как он улыбается едва заметно в свои усы. Я смотрю на его удивительное лицо – умное, грубоватое и совсем не простое.

      Я смотрю на этого великого человека, у которого легендарная слава. Вероятно, это нехорошо, беспокойно, утомительно. Я бы не хотел этого.

      Как бы в ответ на мои мысли, Горький говорит, что