Зверь выходит из вод. Андрей Васильевич Гамоцкий

признаки амнезии…».

      – И что в них интересного? Это же стихи, да?

      – Так. Я обожнюю українську поезію.

      «…выказывает мелконационалистическую привязанность, местечковую, хуторскую тягу к стихам запрещенных поэтов…»

      – Стуса тоже любите?

      – Люблю.

      – Есть сведения, что вы его встречали на вокзале.

      – Це теж заборонено?

      – Разумеется, нет, не ерничайте.

      Гречук вдруг агрессивно произнес:

      – Ви знаєте, виходячи з вашого допиту, уніформа була би більш доречна, аніж цей бутафорський халат.

      Михалыч заулыбался. Продолжал заполнять историю.

      «…демонстрирует неуважение к медицинским сотрудникам, а также страдает на галлюцинации с манией преследования… »

      Затем Михалыч вернулся к разговору.

      – Так зачем вы встречали на вокзале борца с советской властью?

      – Він не борець, він насамперед поет.

      – Но ему что-то не по душе в нашей действительности.

      – Мало якому поету, чи навіть просто людині вільнодумній буде до душі дійсність. I тим паче – ваша дійсність.

      – Вы же отлично знали, что у вас возникнут проблемы. И тем более, за хранение антисоветской литературы. Которую он вам передал.

      – Я і гадки не мав, що вірші можуть спричинити шкоду системі.

      – Могут. Если они взбаламутят хоть одного советского гражданина – это уже вред.

      – Хоч одного… Хм, під час війни та репресій якось не дуже піклувались над одним. Знищували тисячами.

      Он дернулся было к учителю, но Михалыч вовремя его остановил. Быстро взглянув на часы, доктор произнес:

      – Все, Олежик, давай закругляться. Иди домой, отсыпайся.

      3

      Порезанный тенью от листвы, дом укромно манил. Этим ранним осенним утром было вокруг тихо и просторно. Спали деревья, спал ветер, солнце нехотя карабкалось на вершину небесного колпака.

      С чемоданом в руках, тихо насвистывая, из темного подъезда вышел мужчина средних лет. Беззаботно насвистывая, легко проскочил ступеньки и зашагал по крошке разбитого асфальта. Поднявшись по взгорью, мужчина повернул налево.

      Он провел мужчину завистливым взглядом.

      В скверике, что находился на возвышении перед его домом, сидел дворник и дымил папиросой. Заметив его, плетущегося к ступенькам подъезда, дворник приветливо махнул рукой.

      Он ухмыльнулся и завернул в тень древних дубов и кленов. Дворник был седеющим дедом с пожеванным лицом и жилистыми руками. Он поздоровался, пожав сухую ладонь, и сел рядом, вытянув ноги. Закрыл глаза и откинул голову назад.

      Посидели немного в молчании. Город сонно ворчал в отблесках солнца. По улице прокатил москвич, дребезжа на ухабах.

      – Безобразно прекрасное утро, – широко зевнув, он открыл глаза и проследил за автомобилем.

      – Бабье лето, мать его, – простодушно сказал дворник. – Скоро начнется листопад полным ходом, жопу надрывать придется.

      – Я в тебя верю, – сказал он, затем назидательно поднял палец. – А главное – партия в тебя верит.

      – Олежик,