Зверь выходит из вод. Андрей Васильевич Гамоцкий

громко вздохнул, опустил голову и принялся демонстративно созерцать паркетные щели.

      «…периоды возбуждения чередуются с выраженной эмоциональной уплощенностью и апатией…»

      Михалыч продолжал интересоваться, повысив голос:

      – Так чему же вы учите детей? Как родину не любить? Как быть змеей, пригретой на груди? Выкормленной, воспитанной и подлой змеей?

      – Нi, – сухо ответил учитель. – Я вчу дiтей iсторiї.

      – Ага, учитель истории, – довольно цокнул Михалыч. – И что вы рассказываете советским юношам? Как москали кляти неньку сплюндрували?

      – Я, на жаль, вчу тiльки тому, що написано в підручниках, – выдавил со смелостью в голосе Гречук.

      – И что же там написано, по-вашему?

      Гречук напрягся. Он был похож на выскочившую из реки выдру, учуявшую опасность.

      Доктор писал что-то наподобие «…осуждает систему советского образования, скептически относится к достижениям пролетарской исторической науки, неуважителен к учебной программе…»

      – Ну же, отвечайте.

      – Отвечай, дрянцо интеллигентное! – вдруг рявкнул он и зарядил еще раз по сальному затылку. Брызнули капли. Звук вышел глухой и невнятный.

      – Олежик, угомонись же! – раздраженно сказал Михалыч.

      Он молча, обиженно отступил.

      Взглянул в широкое окно, что высилось над белохалатной спиной Михалыча. С окна корпуса открывался густо засаженный деревьями двор. Покосившиеся хозблоки, столовая, ряд бело-красных скорых. Вдали медленно и гулко просыпался город.

      Он вспомнил, что мать дома одна. И он скоро к ней вернется.

      Его вернул к действительности вызывающий голос учителя.

      – Ні. Я хочу свободи. Свободи – мені, моїм рідним, близьким, моїй батьківщині. Землі моїх дідів. Кожного ранку, прокидаючись, я відчуваю, як мене душить усвідомлення того, що я раб. Що я скутий і прибитий. Що крок вправо – етап, крок вліво – психушка.

      «…явный бред реформаторства…»

      Михалыч понимающе, миролюбиво закивал головой.

      – Может это и есть признак того, что вы больны? – хитро прищурил глаза.

      – Але ж це відчуття душить не мене одного. Подібних мені мільйони. Нас ціла нація. Чи може вся нація бути хворою?

      – А почему бы и нет? Есть нации, что постоянно что-то требуют от других? Что винят в собственных бедах соседей.

      – Я нікого не звинувачую. Я просто хочу, щоб мою землю залишили у спокої.

      «…сверхценная, мессианская идея спасти нацию…»

      – Вас, малоросов, хлебом не корми – дай пожаловаться на свою угнетенность. Вечно вас донимают, порабощают, захватывают, жить вам не дают.

      – Так у тому ж і річ, що ми окуповані більшовицьким режимом.

      – Глупости. У вас свободная советская Украина. Свободна, как птица.

      – Як птах у клітці. Дихати він може, їжу та воду дають. I нас змушують вважати, що цього достатньо. А те, що у нас своя історія, своя культура, своя мова, своя нація врешті-решт – це забувається, принижується, ганьбиться.

      – С каким апломбом, с каким казацким вольным