Финист – ясный сокол. Андрей Рубанов

раз ушиб, и в этот раз добавил: значит, воспринимает всерьёз, как достойного соперника.

      Но Кирьяк молчал и за весь путь ни разу не улыбнулся.

      Пока шли – буря утихла, дождь ослаб и теперь только сеял; по краю неба показался просвет.

      В шалаше было насквозь мокро, но наши шкуры, спрятанные в чувалы, остались сухими.

      Мы умыли морды, разделись донага и завернулись.

      Птицеловы достали свою флягу с мёдом, Митроха достал свою.

      Старик выглядел спокойным, мирно жевал губами, вздыхал и убирал пальцем прилипшие ко лбу волосы, как будто вернулся не с охоты на нелюдя, а со сбора грибов.

      Кирьяк скрипел зубами от боли, но по виду – ничего не сломал.

      Одноглазый птицелов подбирал кровавые сопли.

      Его напарник, ни на кого не глядя, и выпив меньше прочих, и взяв себе самую куцую и голую из предложенных шкур, отвернулся, подтянул колени к груди и захрапел.

      И я, услышав его мерный храп, вдруг успокоился, а тут и хмель ударил в голову, и вместо страха, жалости, тревоги и умственной смуты я ощутил покой.

      Всё плохое, что могло произойти, уже произошло. Главное случилось. Дальше нас ждали только последствия.

      Утром меня растолкал Кирьяк; а если б не растолкал, я бы, может, спал до вечера.

      В ветвях бушевало горячее солнце, пели птицы, и небо было такой синевы, что глядеть – глаза болели. Ничего не напоминало о вчерашней буре. И я на один миг понадеялся, что всё случившееся ночью – дурной сон. Надежда подступила к горлу и отхлынула, сменилась ознобной горечью: нет, не сон.

      Пока продирал глаза – увидел, что птицеловы ушли, зато у костерка напротив Митрохи сидела старшая кузнецова дочь Глафира. Выглядела спокойной, улыбалась даже; старик что-то ей говорил, она кивала и поправляла браслеты на руках.

      Над огнём Митроха натянул бечеву и развесил наши порты и рубахи; старики бывают очень заботливы.

      – Тебя ждём, – сказал Кирьяк. – Умой рожу и одевайся. Нас на разговор зовут.

      Я не спросил, кто зовёт. Соображал плохо. Внешние звуки доносились словно из-за стены и отдавались в гудящей голове многократным эхом.

      Молча ушёл к реке, смыл ночной пот, прибрал волосы, проверил руки: не осталось ли на них крови.

      Пока одевался – кузнецова дочь Глафира деликатно отвернулась, но даже по её спине, по развёрнутым плечам было видно: довольна.

      Одежда была ещё волглая, но ничего – на теле высохнет.

      Отправились к дому кузнеца: Глафира впереди, мы с Кирьяком поотстали. Митроха ковылял последним.

      После дождя лесные мхи набухли водой, сапоги мои мгновенно промокли, и я подумал, что бубны, упрятанные в чаще, наверное, тоже отсырели насквозь, надо было их срочно доставать и сушить под солнцем, иначе пропадут.

      – Где птицеловы? – спросил я.

      – Ушли, – ответил Кирьяк.

      – А расчёт?

      – А не было расчёта, – сказал Кирьяк. – Какой расчёт? Они дело не сделали, нелюдя не взяли. С утра пораньше меня растолкали, говорят – нам пора, давай заплати обещанное, вторую половину. Но я их послал. Какая, говорю, вторая половина, если вы работу испортили?