Финист – ясный сокол. Андрей Рубанов

что он, действительно, всё сочинил, и про князей, и про сома-людоеда. Поглумился над молодым наивным парнем.

      Но вдруг услышал в небе свист.

      Митроха тоже – поднял лицо и немедленно схватился за нож.

      В один миг страх накрыл меня.

      Страшно стало не от этого пронзительного свиста – а от того, как скоро и резко старик рванул с пояса медное лезвие.

      Всё случилось быстро; я успел только обмочить порты.

      Свист стал оглушительным, невыносимым. Возможно, я закричал, но не уверен – теперь уже не вспомнить.

      Тень мелькнула над нашими головами, и что-то рухнуло прямо с неба в прибрежную воду; тяжело взлетели брызги.

      Митроха лежал, закрыв одной рукой затылок, в другой руке блестел нож. Потом всё стихло.

      Мы подождали – но ничего не происходило. Тогда поднялись – Митроха ножом раздвигал темноту – и пошли посмотреть.

      У берега, на мелководье, лицом вверх лежал человек.

      Я подошёл ближе и узнал Кирьяка, голого по пояс.

      Страшная тоска овладела мной; я схватил его за волосы, за локти, вытащил на берег.

      Нижнюю часть его лица заливала кровь.

      Митроха оттолкнул меня, с неожиданной силой, и приложил ухо к груди Кирьяка.

      – Жив, – сказал. – Дышит.

      Он несколько раз ударил лежащего по щекам – тот застонал.

      Испугались, что захлебнулся, перевернули и подняли ногами вверх, но вода – красная от крови – полилась только из ноздрей.

      Стали открывать стиснутый рот – и нашли во рту оберёг, петушиный клюв.

      Это клюв Кирьяк подвесил себе на грудь, на гайтане, давеча, когда мы с ним только собирались в Резан; когда поднесли Яриле положенную щедрую требу.

      Теперь высохший и твёрдый, как камень, петушиный клюв чья-то безжалостная рука сунула моему другу в самое горло, и я, пока вытаскивал, вспотел от страха.

      Но вытащил: и клюв, и гайтан.

      Когда вытащил – Кирьяк захрипел, застонал, задышал и открыл глаза, и только тут я понял, что товарищ мой почти невредим.

      Я хотел этот клюв тут же и выбросить, – но Кирьяк поднял слабую руку и помешал мне, схватил оберёг, прижал к груди; смотрел, как младенец, беззащитно.

      Никогда прежде я не видел его таким: руки тряслись, глаза смотрели в никуда, и в них ничего не было, даже страха: только животное безмыслие.

      Мы перетащили его к костру, растёрли грудь, потом спину, в четыре ладони. Митроха держал нож возле себя и всё оглядывался, смотрел в пустое чёрное небо.

      – Может, костёр затушить? – предложил я.

      – Без толку, – ответил Митроха. – Они в темноте видят.

      – И как быть?

      – Никак. Проси богов, чтобы нелюдь не вернулся.

      Мы оглядели Кирьяка сверху донизу, внимательно, насколько это можно было ночью при свете костра, – но не нашли ни ран, ни порезов.

      Нагрели в котле мёда, долго отпаивали, растирали – пока побитый не сел и не попросил поесть: оклемался, значит.

      Тут у меня, наконец, отлегло от