Финист – ясный сокол. Андрей Рубанов

будто меньше, чем обычно.

      Кирьяк кивнул. Митроха обвёл пальцем верхушки сосен.

      – Они всё слышат и всё видят. И убить их нельзя, слишком сильные. Ни стрелой попасть, ни рогатиной проткнуть. Забудьте про это. Отваливать пора.

      – А я не верю! – заявил Кирьяк, в полный голос, развернул плечи и посмотрел на небо, откуда, по мысли старого Митрохи, нас подслушивали невидимые всесильные нелюди. – Убить можно кого угодно. За это сёстры дают нам серебряные серёжки с самоцветами.

      – Да хоть золотом, – ответил Митроха, тоже в полный голос.

      Кирьяк покраснел от волнения.

      – Меня девка умоляет! – крикнул он. – Плачет! Они обе второй день в доме сидят, выйти боятся!

      – А кузнец? – спросил я.

      – А кузнец – глухой! Он или в кузне, или спит! Как жена померла, он малость умом тронулся. Кстати, можем и его позвать, четвёртым. У него полный дом оружия…

      – Забудь, – повторил Митроха. – Я раньше смерти помирать не хочу, и тебе не советую.

      – Ну и ладно, – сказал Кирьяк, подумав. – Езжайте восвояси. Я останусь. Меня девка попросила. Что ж я за человек, если откажу?

      Дед Митроха вдруг выругался чёрными скотскими словами и сплюнул.

      – Не блажи, – сказал он. – Девок тебе мало? В другой селитьбе другую найдёшь, с такими же сиськами…

      Но Кирьяк не таков был, чтоб сносить поносную брань.

      – А ты когда в последний раз сиську мял? – осведомился он, надвигаясь на старика. – У тебя ж уд не маячит давно! Помереть боишься? – ну и бойся! А я – ничего не боюсь. Сам всё сделаю! Тут наши пути расходятся!

      И я тогда не выдержал, тоже ругнулся, гадкими чёрными словами, предназначенными для обращения со скотиной, а никак не с людьми. И хотел толкнуть друга – но сдержался.

      Смотрел, как он лезет в лодку и вытаскивает свой чувал.

      – Прощайте, скоморошки! – ядовито сказал он, и отдельно посмотрел на меня, прожёг глазами. – И ты особенно прощай, брат лихой. Я думал, ты настоящий глумила, и ничего не боишься.

      Он снял с шеи свой оберёг – петушиный клюв – и этим клювом размашисто начертил в воздухе руну удачи, подхватил чувал и ушёл в лес, по пути перепрыгнув затушенный костёр.

      Я что-то вслед ему крикнул, и даже в сердцах палкой запустил; очень разозлился.

      – Поехали, – сказал Митроха, подождав, пока я успокоюсь. – Он не пропадёт, догонит.

      Но успокоиться не получалось, я едва не схватил вторую палку и не бросил в старика.

      – Ты его видел? – спросил я. – Этого нелюдя – сокола? У него плечи вдвое против моих. Если он захочет, он их всех перебьёт. И сестёр, и кузнеца, и моего друга.

      – Птицечеловеки не делают людям вреда, – сказал Митроха. – Лезь в лодку, мы уходим.

      Самую большую нашу ценность – бубны – мы положили поперёк лодки, поверх остальной поклажи, чтобы в плохом случае быстрее всего прочего отвязать и вытащить.

      Взяли по веслу, оттолкнулись – и берег резанский остался за моей спиной, вместе с жёлтым песком, кувшинками, вместе с клеверными лугами, цветочными полянами, вместе с громадной человеческой толпой, заключённой