Бегство в Египет. Петербургские повести. Александр Етоев

слабеть. Справа топтался Бобин, ему тоже было не по себе.

      От страха меня вылечил Валька. Он с силой налёг на дверь и задвинул тугую щеколду.

      – Вот так. – Он потянул дверь на себя. – Теперь пускай ломятся.

      Странно, но человек с парашютом на это ничего не ответил. Он стоял и молча смотрел, как Валька возвращается к нам. Стоял и молча смотрел. Потом сказал. Голос его звучал устало и виновато:

      – Зря, Валя. Лучше открой. Вам они ничего не сделают.

      – Почему? – Валька от неожиданности опешил. Затем бешено замотал головой. – Нет уж, решили испытывать, так испытывайте. Я дверь не открою.

      – Валя. – Человек с парашютом присел на край подоконника. – Есть другие двери, есть пожарная лестница. Они могут пройти по крыше. Лучше открой.

      Валька смотрел на него сузившимися, злыми глазами:

      – Если вы трусите – давайте я испытаю.

      Человек рассмеялся:

      – Я не боюсь, я успею. А вот ты… вы… Они же чёрт знает что могут о вас подумать. Всю жизнь потом не отмоешься. И ещё – сейчас ты говоришь за себя. А друзья? Ты о них подумал?

      Мы с Бобиным посмотрели на Вальку. Он был весь как пружина, даже мочки ушей побелели. На нас он не смотрел.

      И тут ударили в дверь. Чердак отозвался гулом, и белые завитки пыли взметнулись из темноты на свет.

      – Здесь. – Голос за дверью прозвучал громко и ясно, словно не было никакой преграды и говорили рядом.

      Я вздрогнул и затаил дыхание. Валька даже не обернулся. Человек посмотрел за окно и тяжело вздохнул.

      – Заперся, – сказали за дверью. – За дураков нас держит.

      – Надо ломать.

      – Сломаем, и не такие ломали. Степанов, дай сюда лом.

      Голосов было несколько – громких, взрослых, уверенных, – и вдруг совсем неожиданно в мужской хрипловатый хор ворвался голос Валькиной матери:

      – Открой! Открывай, сволочь! Шкуру спущу!

      Валька ослеп и оглох, он всех сейчас ненавидел. Кепку он надвинул на брови, лицо спряталось в тень. Лишь в пыльном оконном свете блестел одинокий зуб, да в пару ему горела над козырьком большая капитанская звёздочка.

      Мы молчали, чердак молчал. Человек с парашютом поднялся и встал вполоборота к окну. Потом повернулся ещё, но неудачно – рукоять вала ударила по стеклянным пикам. Стёкла посыпались вниз.

      – Степанов, – закричали за дверью, – бери ребят и дуй через первую парадную на чердак! Двое на пожарную лестницу! Похоже, он уходит по крыше! – И уже говоря сюда: – Эй, там! За стекло ответишь отдельно.

      Удары лома заглушили голоса с лестницы, но ненадолго. Дверь была обита железом, такую сломать – десять потов сойдёт. За дверью кто-то сопел и дышал тяжело, как боров.

      – Дайте только добраться, я ему… всё скажу. Мамаша, извини, не могу не ругаться… чёрт!

      Снова заговорил лом. Снаружи, на дальней стороне крыши, громыхнуло кровельное железо.

      – Ребята, будут спрашивать – вы здесь оказались случайно. – Человек запрыгнул на подоконник и стоял согнувшись, чтобы не повредить парашют. – Вы