Лесные суровежники. Александр Николаевич Завьялов

чео молчишь? – не унималась Юля.

      – Не обученный он, – жалостливо прошептал Елим. – Только понимает…

      – Не обученный… – проворчала косуля. – Как кусаться, так они первые, а спокойно поговорить, значит, не умеют… Ладно, – смилилась Юля, – вижу, что тихий. Есть, конечно, хочешь?

      Сердыш опять на Елима глянул: чего это, дескать, с ней? То… а то добренькой прикидывается. А сам уловил, что про еду разговор, ну и облизнулся да голодные глаза выпучил – когда это он не хотел?..

      Тут же и превратилась косуля в девицу. Не совсем, конечно… Так-то тело девичье – и фигурка стройная, и ладошки тоненькие. Шубка на ней голубенькая, не длинная, как у Снегурочки всё одно, а на ногах сапожнёшки белые. А вот головка косулькина, с рожками хрустальными, осталась. И глаза будто ещё больше стали, и реснички – гуще и длиннее.

      Поправила она на себе шубку, огляделась скоренько – и хлопотать, да хозяйничать! Махнула рукой, и тотчас же ковёр объявился. Такой, что Елим и в жизни не видывал. Узоры на нём, словно цветы настоящие, на травке зелёной россыпью. И вовсе он ровнёхонько лёг – ни бугров, ни вспухлины, точно не на сугробы снежные, а на пол гладенький постелен так-то.

      – Чудно… – только и сказал старик, и привстал: очень уж ему захотелось тот ковёр своими руками пощупать, узнать, из какого материала деланный.

      Только поднялся – и опомниться не успел, видит: он уже в избушке какой-то. Комнатёнка просторная, занавеси на окнах. Он возле печи стоит – вместо пенька креселко старенькое, простенькое такое: материя потёртая, на подлокотниках лоскутья рваные, полировка сшарканная. В комнате убранство не ахти какое. Стол посреди, скатёркой накрытый, а возле стены лежанка широконькая. На ней шубы и шкуры старые повалены. Вроде как балаган охотничий, вот только печка добротная, не мансейка какая-нибудь. Жарко она полыхает, дрова в ней потрескивают, угли пышут.

      А ковра того и нет, вместо него пол дощатый. И Мираша нет, как и не было вовсе.

      – Пурга до утра будет, вы уж тут переночуйте, – колоколила Юля. Сама-то она уже в платьишке простом, фартуком повязанная. – Сейчас я вас покормлю… а завтра уж утречком и домой.

      Смотрит Елим и дивуется, чует: ноги подкашиваются, слабота наплывать стала. Сел в кресло и уж не щипает себя: смирился… сон не сон, а ничего не поделаешь.

      Убрала косулька со стола лампу керосиновую, на окно поставила. И тотчас же – скажи на милость! – на скатёрке кушанья разные объявились… Тут тебе и салаты всякие разные, и колбаса, и сало. Посерёдке ваза с фруктами диковинными, заморскими.

      Юля по-хозяйски оглядела стол, проверила весёлым глазком, всё ли на месте, и говорит с гординкой в голосе:

      – Я тут вам салатов вкусных наготовила, фруктов. Сама-то я их не ем…

      Да только Елим и вовсе посмяк, даже столу богатому не обрадовался. Юля вдруг и опомнилась…

      – Ой, да вы, дедушка, совсем расклеились! – ахнула она и поворотилась к печке. Мгновение какое-то спиной красовалась, а обернулась – у неё уже поднос на руках, а на нём чашка большенькая, с напитком, верно, каким.

      – Выпейте,