Лесные суровежники. Александр Николаевич Завьялов

на радостях, мордаху тянет.

      – Ну, куды, куды? – отмахивался старик. – Силы своей не знаешь? Поломаешь ишо. Мокротуща-то какая… не к Степану ли за мёдом лазила?

      Настя – бур-бур да бур-бур, и тёплым носом тыкается.

      Прищурился старик и потянул к медведице ухо.

      – Чего говоришь? Бросил тебя Огонёк энтот? Вот шельмец! Экий прохвост! Окрутил девку – и будь здоров, и поминай как звали! А ты тоже хороша! Это зайчихи любят ушами, а ты чевой-то ухи развесила? Сразу было видать, что на таких надея слабая… – Елим в сердцах шлёпнул себя по коленке. Потом успокоился чуть и заключил, вздыхая: – Эхма, такая уж ваша бабья доля: в одиночестве робят растить. Ладноть, чего уж там…

      Покормил Елим Настю да и посмеялся с доброго сердца:

      – Знамо, тебе сейчас усиленно питаться надо… Дело такое, понесла, поди, под сердцем?..

      … Долгонько, знаешь, Мираш Малешот раздумывал да прикидывал – ну и решил с Елимом зазнакомиться. На то и особое разрешение получил. Как уж он там верховных доглядателей убедил – и впрямь загадка, а вот поди ж ты!

      Зарубка 4

      Нечаянная встреча

      Погода тихая с лёгким морозцем издалась, и с вечера снег пошёл. Ласковый такой снежок, лёгкими пёрышками с неба слетел. Всю ночь он тихо сыпал, и к утру землю ровнёхонько выбелило.

      – Этот теперича не сойдёт. Крепко лёг, – говорил Елим посветлу, глядя с крыльца в лес. – Чай, Настасья седни придёт… да уж непременно придёт. Куда ещё тянуть – уже все сроки вышли.

      Зима и впрямь припозднилась. Насте в зимнюю спячку ложиться, а перины белой пуховой всё нет и нет. То солнце еле теплит, а то дни напролёт хвиль-мокредь. И вот выстелило.

      Только помянул Елим Настю, глядь, а вон она – бурая шерстка среди притихших березок мелькнула, и вот она уже вся показалась – Настасья.

      – Ну-ка… что-то, Ляпушка, не угляжу никак…– притворился Елим. – Не наша ли гулёна наближается?

      Оляпка уже понеслась Настю встречать. Закружила вокруг неё, завертела каральковым хвостишкой, вся так и сияет – как же, станет она так к чужому медведю ластиться.… И скулит, и повизгивает. Елим всегда удивляется: Оляпка – собака охотничья, молчаливая, а как Настю увидит, всякие в ней голоса просыпаются, и бурчит, и фырчит, да ещё звонким лаем заливается.

      Сердыш тоже подошёл, поздоровался…

      А Настя словно и не рада. Идёт сонная, фыркает, бормочет недовольно, снег с лапёх стряхивает, словно кусачих муравьёв отшвыривает. «И кто эту зиму выдумал? – думала она. – Видать, никакого понимания нет».

      – Ну-ка, покажись, – Елим вокруг Насти обошёл, скрестив руки на груди, полюбовался сдаля.

      А она и впрямь ладная. Шёрстка на ней добрая, лоснится, серебрится на свету. Рваное ухо и неприметно вовсе, густым мехом обросло. Сама полнёхонькая, кругластая.

      – Ох и доча у меня! Ох и доча! Хороша-а! – восхитился Елим. – Надоть нам, Настасья, ночью идти, а то, не ровен час, какой-нибудь ведмедь таку красоту увидит и всюю зиму ворочаться будет и уснуть