Лесные суровежники. Александр Николаевич Завьялов

Хоть у него и разладки в делах случились. И то верно, по лесу не походишь, когда неизвестный медведь возле дома с утра до ночи выхаживает. Только заря, а он – возле избушки, хоть часы по нему сверяй. И ходит, и ходит вокруг. Голос иной раз подаст, рявкнет жалистно, а так всё молчком, молчком. А если Настя наружу выглянет, так он тотчас же на задние лапы становится. Известно, хочется ему себя во весь рост показать… Медведям трудно на вскидку долго стоять, а он – ничего, держится, и не шелохнётся даже.

      Белянка с Кукушей опять в голос: развели медведей! Скоро на шею сядут!       А куда денешься?

      Настя то ли хитрость свою девичью являла, то ли спланировала так-то, а может, и чувства боялась выказать, но знакомиться не спешила вовсе. Ждала чего-то. Правда, с каждым днём всё чаще из домика своего вылезала. Покрутится, повиляет бёдрами, а Огонька будто и не замечает. Конечно, из укрытия глянет украдкой, а так, на виду, и не обернётся даже. Ну а жених-бедолага ждёт-пождёт до темноты, а потом в лес убредет понуро. Но на утро опять является.

      – Ты бы уж не мучила его, – вразумлял Елим Настю. – Который день не могу Белянку с Кукушей к травке вывести. Гляди хворать начнут.

      Настя виновато в землю смотрела, а тактики своей всё-таки держалась. На пятый день, правда, всё и переменилось. Огонёк утром, как всегда, вовремя пришёл, при галстуке при своём, белом. Ходил, ворчал что-то там себе под нос, на лапах стоял – словом, обычно себя вёл. Ну и Настя не сдавалась, покрутилась на поглядку маленько и скрылась в берложке. Решила, верно, подремать там, а может, и подумать в спокойствии.

      Поудобней устроилась на лёжке, голову на лапы положила, а сон не идёт и не идёт, и с мыслями разладка… Ну и думает: дай посмотрю на «него». Глядь, и нет Огонька… Взметнулась враз, как ядро пушечное из берложки вылетела. А «он» – уже у опушки, в лес удаляется, и не оглядывается даже. Что, дескать, зазря бедовать, самое интересное уже посмотрел… Известно, учённый стал. А до вечера времени ещё порядком – утренние часы самые и есть.

      Настя напугалась, думала: не придёт больше. Всю ночь не спала, скулила жалобно. Оляпку и Сердыша прогнала в сердцах, на Елима тоже рычала. Старик даже подивился: впервой всё же случилось.

      Зря, конечно, растревожилась: утром Огонёк на своём посту объявился. И не пустой, вишь, а с гостинцем…

      Увидел его Елим с ношей и за сердце схватился.

      – Ну, Настасья, – говорит, – чтоб я твоего ухажёра больше не видел. Так он мне всех зверушек изведёт.

      Тот, слышь-ка, с косулей в зубах заявился. Поднялся на задние лапы, вытянулся во весь рост, стоит с ношей, надрывается – вот, дескать, принёс…

      Настя тут уж мешкать не стала. Сразу же к нему подбежала и… хрясть – лапёхой ему по морде. Тушка на несколько шагов отлетела, а сам жених так и бухнулся на зад. За нос держится и на невесту ошалело смотрит. Ну, Настя подошла не спеша, и лизнула ушибленный нос…

      Потом долго Елим медведицу свою не видел. Она тогда с Огоньком этим как-то уж быстро в лес ушуровала. Про косулю они даже и не вспомнили, только пятки мелькнули за деревьями.