Adelante, Гончар, adelante. Сергей Авилов

произнес:

      – Да. Я понял, спасибо. Обязательно, – и, переходя на что-то, очень напоминающее интимный шепот, произнес: – До следующей субботы…

      – До следующей субботы, Глеб…

      Когда он вышел в коридор, перед глазами даже поплыло. Как она была хороша, но главное – близка и горяча. Стоит только протянуть руку. Или не стоит и пытаться? Или это стоит столько, что…

      До следующей субботы.

      Глеб умел ждать. И откладывать на потом то, что не надо делать сейчас. И он не бросился приглашать Елену Борисовну в ресторан на несуществующие деньги, которые можно занять, а потом застрелиться от невозможности отдать этот долг. Не позвал ее бродить под плохо видными в городе, слякотными мартовскими звездами. Он дал ей остыть. Чтобы потом подогреть снова, с большей вероятностью закипания.

      Неделю спустя она… заболела. Глеб разочарованно просидел всю первую пару в аудитории, играя с Корнеевым в крестики-нолики. И в каждом поставленном нолике Глеб видел себя, с отчаянием проклиная свои глупые и смешные, как ему казалось, надежды.

      Вечером они с Корнеевым выпили две бутылки портвейна, к которому Слава как-то резко и с удовольствием пристрастился.

      – Вот такая вот история, – закончил Глеб исповедоваться и допил вторую бутылку. В окрестностях вуза, наверное, не осталось ни одной скамейки, на которой бы не занимались легким пьянством напополам с рефлексией приятели.

      – Ну и что тут плохого? – с нескрываемым удивлением спросил Корнеев.

      – Да я уже такого нафантазировал про нас с Еленой Борисовной…

      – И чего ты такого нафантазировал? – опять не понял Корнеев. – И вообще, мало ли что ты нафантазировал! Смешно стыдиться своих фантазий, а невысказанных – вдвойне…

      Он хлопнул руками по коленкам:

      – Пошли. У меня еще на пиво деньги остались.

      В следующую пятницу непрогнозируемо выдали стипендию, на которую никто не рассчитывал.

      Кухарский предложил пойти в кафе. Мирнов – выпить пива на скамейках. Корнеев настаивал на портвейне, и только Глеб, думая о чем-то своем, произнес:

      – Нет, сегодня не могу. Давайте завтра.

      Приятели, все как один, согласились. Завтра так завтра.

      Глеб хмурился и молчал. Даже на вопросы Корнеева отвечал так, будто отряхивался.

      – Молодые люди! – Елена Борисовна вошла со звонком, хотя Глеб уже разуверился ее увидеть. – Я хочу вам сказать вот что…

      Одета она была по-праздничному. Вместо расширяющего грани сознания шерстяного платья на ней была юбка сомнительной строгости и воздушная белая блузка, сквозь которую был виден бюстгальтер. Хотя отдельно от нее эти вещи были вполне обычными выходными вещами, ее молодость делала их таинственными и легкими. Она поправила залитую лаком стрижку и начала:

      – Мы только начали сотрудничество, и, дорогие мои, мне придется вас покинуть.

      Глеб вздрогнул. Потом, рисуясь, протянул:

      – Очень жаль…

      – Мне тоже жаль, Глеб, – отреагировала она.

      – Это