Воздушный колокол. Книга стихов. Елена Игнатова

в апреле, и влажная тяга земная клонит

      сердце к восьмиконечной звезде, отразившейся в лужах,

      наливается солью луна и выходит в зенит.

      Так за время дневное колодезный ворот натружен,

      что скрипит, рассыхаясь, и цепь напряженно звенит.

      Только звук напряженья, воды соляной зеркала,

      отсыревшие спички, дрожащий огонь керосина…

      Приближаются сроки – Страстная неделя, осина,

      там, где небо с овчинку, и даль, побелев, обмерла.

      Страстная неделя

      В движеньи реки была стройность псалма,

      библейских садов шелестение в елях,

      в апреле уже забывалась зима,

      и теплилась жизнь на вершине холма —

      тянулась Страстная неделя.

      – Ну что тебе Страсти Христовы, когда

      и собственной боли умеешь не слушать?

      – Не знаю, откуда мне эта беда —

      зловещее солнце и чаша у рта,

      и смертное бремя на душу.

      – Ну что тебе Страсти Христовы? Смотри:

      топочет весна в городском хороводе,

      деревья подтаивают изнутри,

      под солнцем дымятся теперь пустыри,

      движенье в плененной природе.

      – Не знаю, не знаю… Но эти семь дней

      мерещилась сердцу больному Голгофа

      среди городских раскаленных камней,

      и проволока в небе, и солнце над ней.

      Пустыня. И горечь. И грохот.

      «В город Пушкин поедем, друзей навестим, посчитаем потери…»

* * *

      В город Пушкин поедем, друзей навестим, посчитаем потери.

      Здравствуй, дом невысокий, рогожей обитые двери,

      рыхлый свет за окном до полуночи станет светиться,

      загребает крылом царскосельская древняя птица.

      Голубь мира над нами дряхлеет, тучнеет, кружится,

      разрушая фонтаны, студеная катит водица,

      этот строенный парк – к декабрю только остов да балки,

      купол церкви горит булавою дамасской закалки.

      В город Пушкин поедем, а в полночь вернемся оттуда,

      голубые шары принесем, потеряем у пруда,

      водкой горло сожгло или воздух сомкнулся железом —

      нет дыханья в груди на пути окровавленным лесом.

      Вот он, осени дом, обнаженье древесного сердца,

      кривизною страданья отмеченный рост страстотерпца,

      бестелесны в лесу, мы застыли у самого края,

      он бредет мимо нас, алый пот с облаков отирая.

      Помнишь пламя дерев, пепелище остывшее луга,

      непросохший бетон, горизонты смыкающий туго,

      хруст сучка под ногой, нашатырь, восходящий над парком,

      иностранный автобус, заваленный набок под аркой.

      Я рассталась, срастаясь навек с этим городом ветхим

      под неслышным дождем, под галдящею галочьей сеткой,

      из какой глубины я услышу однажды: «Пора мне»?

      Парк. Аллея. И смерти прибрежные камни.

      Кинематограф

      Прохладнеет. Столетья на рассвете

      был город Петербург в молочной вате

      залива. Рельсы