Наша фабрика. Андрей Дудко

крокодилья зависть проникла в него.

      – Можно с вами? – спросил он, взяв двух пацанов за головы, как сыновей: демонстрировал, будто может временно ради англичанки быть педагогом.

      – Разумеется, можно, и даже необходимо! – ответила англичанка, пыша скоростью. – Неужели я оставлю вас толкать здесь стену? Немедленно на улицу – там день!

      Довольный физрук отпустил головы, зашел вперед и открыл нам высокую дверь, и мы живо вытряхнулись на воздух.

      Там было не так уж и хорошо, как казалось из кабинета. Свежевато.

      Стоял ветер, прямой, как палка, и холодный, как снеговик. Страшный и странный, ползающий змеей. Лопнувший, осенний. Как я.

      Стоял красиво: по асфальту воробьями прыгали листья, трава ползком кралась в тепло, лежа на боку. Желтая и красная команды деревьев резвились, перехватывая у друг у друга шквал мяча. Страстные, блудливые рябины достали гроздья и терпко обняли воплем своей увядшей красоты погоду. Городом и порталом неба получался гнетущий крест.

      Химица, обданная прохладной струей, съежилась и задала стрекача назад в школу.

      – Я за курткой! – крикнула она спиной.

      Физрук вырвался вперед и по привычке зашел на школьный стадион, а мы послушно повернули за ним, пересеча лежавший крупой на голой земле беговой асфальт.

      Мальчики бросились носиться, девочки, грея руки в карманах, шептаться, а физрук виться возле англичанки и нарочно касаться ее рук обтянутым в молнию, першим вон желудком.

      – А почему вы не на уроке? – спросила из вежливости англичанка.

      – Физкультура первым уроком не бывает, – шаркнул он, прислонившись к ней костюмом.

      – Почему? – отогнулась она от касания.

      – Не знаю, – признался физрук. – Таков приказ.

      Тупой: чтобы дети проснулись перед спортом, но я этого не сказал.

      – А я вообще-то переводчица, – вдруг призналась англичанка.

      Физрук ее сразу зауважал и убрал свой костюм.

      – Да я сам раньше стихи писал, – вспомнил он.

      Тут я увидел, что Рысак катается на Деменке, и во мне взыграл задор. Я метнулся к ним, даровал Деменке свободу и оседлал Рысака.

      – Но! – погонял я, стуча в него пяткой. – Давай, Рысачина!

      Рысак давал, с трудом переставляя по лужам ноги, а освободившийся Деменко злорадно мстил, аплодируя по его щекам.

      – Если ты щас не прекратишь, Дименко, – угрожал Рысак, – то я не знаю, что щас сделаю!

      Через некоторое время я слез, и Рысак снова оказался всадником Деменки, а Деменко – рысаком Рысака.

      – Скачи, козел! – правил Рысак. – Скачи! Через забор!

      – Зырьте все: Каляцкий! – крикнул Студеный, показывая пальцем.

      Все позырили: в окне покинутого нами кабинета одиноко находился староста и впивался в нас увеличенным темным взглядом.

      Каляцкий-Каляцкий, подумал я.

      Толстостеклый ты очколуп!

      Даже девчонки пошли скитаться в золот листьев октября, а ты где?

      О чем думаешь, сидя один в безрадостном кабинете?

      Почему