Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ (сборник). Владимир Першанин

Кутузов засмеялся.

      – Этого на губу, – коротко приказал Елхов, даже не оборачиваясь.

      Вор попытался спорить, его бесцеремонно толкнули прикладом, сорвали хороший ремень и повели к землянке – гауптвахте. Взгляд Елхова перебегал от одного взвода к другому. Люди Маневича выгодно отличались: обувь аккуратно подшита, шинели заштопаны, старые шапки со звездочками сидели ровно. Но капитану хотелось поддеть строптивого лейтенанта. Он забыл про бойцов в телогрейках и закричал, раздувая ободранное плохой бритвой горло:

      – Это что такое? Цирк, толстый клоун! Почему нарушается форма?

      Палец тыкал в заметно округлившегося Персюка. Заслуженный вор очень не хотел идти на построение, но медицинская справка не помогла. Он не любил холода, под шинелью и гимнастеркой были надеты две пары теплого белья. Яловые сапоги пришлось сверху надрезать, так как толстые икры да еще обтянутые фланелевыми кальсонами и шерстяными комсоставовскими бриджами не помещались в голенище.

      Капитан пришел в бешенство. Он сам одевался весьма скромно, носил кирзовые сапоги, простую солдатскую шинель. Командирские бриджи и яловые сапоги подействовали на него как красная тряпка на быка. Персюк пытался закончить дело миром и одновременно не уронить воровское достоинство.

      – Нормальная одежда, капитан. Какие могут быть претензии? – и сам себе ответил: – Нет претензий и быть не может.

      Лицо Елхова побагровело. Он словно впервые увидел строй, нахальное лицо уголовника.

      – Распустились! Я вам наведу порядок.

      С Персюка также стащили пояс и повели вслед за Кутузовым. Сержант Луговой преданно уставился на Елхова. Капитан скользнул по нему безразличным взглядом, обернулся к старшине.

      – В казарме воруют. Твоя вина?

      – Моя, товарищ капитан, – легко согласился Глухов, но командира роты такой простой ответ не устраивал.

      Здесь же на плацу политруку Воронкову было приказано разобраться по факту исчезновения шинелей.

      – Строго спросить с командиров взводов, – гремел голос Елхова. – В сторонке хотят остаться. Не получится!

      В своем возмущении он забыл про требования устава, не позволяющего критиковать офицеров в присутствии подчиненных. Он разнес в пух и прах командира четвертого взвода, Федора Колчина, обозвал его мямлей. Досталось и Маневичу, который без сомнения являлся лучшим взводным. Строптивый лейтенант на этот раз смолчал и ничего не ответил на несправедливые обвинения. Мало кто заметил, что глаза Маневича блестели, ему понравилась резкость капитана.

      Его помощник сержант Ходырев также остался доволен, хотя вскользь прошлись и по нему. Дисциплина во взводе, да и во всей роте немного подтянулась. Вечером в казарме стояла тишина, и Борис без труда отпросился к Кате. Никто не знал, что будет с Персюком и Кутузовым. Большинство считали, что через день-два их выпустят. Спросили Воронкова. Тот ответил, как всегда, улыбаясь:

      – Нарушений дисциплины сейчас никто не потерпит.

      Разложил газеты и прочитал довольно примитивную лекцию о подвигах бойцов Красной армии. Подвиги на самом