Планета в клетке. Александра Нюренберг

змеёнышей.

      Учительницу они, как ни странно, любили. Вопреки убеждению, что школа это один из видов неволи, коих в мире джуни великое множество, детёныши джуни умели делать исключения из своей лютой ненависти к отряду надзирателей.

      Учительница была маленькая кругленькая женщина, свежая, как яблоко, и настолько не умевшая сердиться, что, когда ей волей-неволей приходилось это делать, гнев её проявлялся столь своеобычно, что леденил сердца даже самых бесстрашных.

      Но, конечно, маленькие злые джуни были ужасно рады остаться в своём тесном кругу угнетённых. Они испробовали все способы, чтобы развеселить себя.

      Один из них, горланивший громче всех, наскучив себе сразу тремя драками, которые он вёл одновременно, под отчаянные крики девочек, ещё не сделавших ставки, вдруг увидел в пылу и огне портрет над доскою.

      Это было то самое изображение, которое показалось Джонатану смутно знакомым. Почему здесь находился этот портрет, осталось загадкой для Джонатана, вроде целой тарелки, возникающей после того, как её разбили.

      Как уточнила по просьбе Джонатана Лис, в этом кабинете преподавался детям родной им язык и созданная на этом языке литература. Джуни на портрете не был писателем, это уж точно. Джонатан отметил странную усмешку Лис, наверное, чем-то похожую на гневный оскал учительницы-яблока.

      – Если не считать сделанных им филологических изобретений относительно диссидентов, ну и тридцатитрёхтомного собрания речей.

      Не был он и учителем, который как-то особенно ловко преподавал эту самую литературу. На самый худой конец, не числился он и среди критиков – это такие джуни, которые сами книг не пишут, но знают, как их следует писать.

      Словом, почему изображение этого привлекательного лица – цвета великолепной докторской колбасы, и похожего на лица тех ребят, которых рисуют в комиксах, а сверху пририсовывают облачко текста самого залихватского содержания – почему это изображение находилось в классной комнате, совершенно никому не известно.

      Мальчик вгляделся в неподвижные лучистые глаза портрета, тяжело дыша и отирая лоб кулаком, пострадавшим в одной из драк. Внезапно он потянулся за бумагой, продолжая рассматривать портрет, глядящий в никуда, и смяв лист, сунул его за щёку. Отмахиваясь от своих замерших оруженосцев, он некоторое время катал шар бумаги за щекой, потом выудил его, и оглядел.

      Это был превосходный шар – большой, твёрдый и чуть влажный. Он отличался от таких же шаров почти абсолютной правильностью, и обещал многое.

      Мальчик поиграл им на ладони, подбросил и поймал. Потом занёс руку и шар, набрав колоссальную скорость сходу, вмазался в цель.

      Тишина не спустилась в этот приют непокорности тотчас – не таковы юные джуни, да, к слову, и джентри в этом возрасте не умолкли бы сразу.

      Но когда до всех присутствующих дошло, что приключилась новинка, она, тишь-тишина, заструилась изо всех углов наподобие той первой реки, на берегах которой – по преданию – залётные гости из другого мира клялись построить