«И вот вам результат…». Владимир Васильевич Перцов

стараясь не глядеть на белесое лицо вождя, – а вдруг он оживёт и вспомнит?

      – Мы тоже сперва боялись, – невнимательно ответил Полещук, добывая из тайника стаканы и раскладывая на бордюре старую газету. – О, и сало принёс?! Молодец, Туркеня, хорошая смена растёт! Правда, товарищ Ленин?

      Посмотрели на молчаливого вождя.

      – Молчит, – констатировал Полещук. – Всегда молчит! Но однажды поднимется – и как скажет!! Только я уже буду на дембеле! – радостно закончил он.

      Разлили мамин гостинец по стаканам.

      – Ну, – сказал Полещук, – о хорошем: мне до приказа осталось 26 дней, а тебе, Туркеня?

      – Пятьсот тридцать восемь… уже семь, товарищ сержант!

      Полещук пошевелил толстыми губами, как бы намереваясь досчитать до пятисот, затем плюнул.

      – Туркеня, – сказал он очень искренне, – я бы на твоём месте повесился!.. Ну, за вышесказанное!

      Выпили. Полещук покрутил головой, заглянул в пустой стакан, снял фуражку и ещё раз покрутил головой. Как бы в облегчённом варианте.

      – Ух, х-хорошая! У кого брал?!

      – Мама делала, – пояснил простодушный Туркеня. – Называется «Пой, петушок!».

      – Кто называется?

      – Это дедушка Михась любит каждому сорту давать имена. Ещё есть «Бей, барабан!»… Да разных много. Только «Барабан» идёт на экспорт. У нас его поляки покупают, потом клеят свои этикетки и перепродают немцам. Только у них называется уже не «Бей, барабан!», а «Катастрофа гуманитарна», и на этикетке пароход вверх ногами.

      – А чего тебе её не прислали? – спросил Полещук, заедая с газеты. – Катастрофу эту?

      – Для «Катастрофы» нужна специальная закуска, – сообщил Туркеня. – Простая закуска от неё не защищает. – И пожаловался: – Поляки покупают у нас по 10 злотых, а немцам продают по 50 марок, сволочи!

      Поругали поляков. Полещук вспомнил, что Ленин тоже никогда не любил поляков. Бывало, не пропустит случая, чтобы не погнаться за поляком и не ударить по спине палкой. Без палки и не гулял.

      – Ну, – сказал Полещук, – за тебя, Туркеня, выпили. Давай выпьем за него. Если бы не он, на земле не было бы мира, а были бы одни поляки!

      – Можно я стихи про Ленина скажу, я в школе запомнил.

      – Давай, Туркеня, дуй стихами, я люблю! Если стоящие – запишу в дембельский альбом!

      Туркеня поднял руку со стаканом, посмотрел на крытого кумачом вождя и сказал прозой:

      – Товарищ сержант, – сказал он. – Гляньте, он смотрит!

      Полещук повернулся в сторону лежачего вождя и онемел – на бледном лице вождя буквально горели два глаза. И глаза те, нехорошие и немигающие, были устремлены прямо на них.

      В этом месте занавес временно закрывается.

      Глава 3

      Некто Алик Гликман служил артистом в одном погорелом театре и не блистал там ничем. То есть блистал, но не талантом, а большой лысиной, чуть не с восьмого класса средней школы и благодаря которой, кстати, пользовался нелогичным успехом у озабоченных одноклассниц. А ещё в