Десятое декабря (сборник). Джордж Сондерс

явно включил в мой лактаж некоторое количество Живитива^ТМ.)

      После чего наши заверения в любви стали изливаться одновременно, лингвистически сложные, метафорически богатые: позволю себе сказать, мы стали поэтами. Нам позволили пролежать там почти час, и мы лежали, сплетясь конечностями. И это были идеальные ощущения. Невозможная вещь: счастье, которое не вянет, чтобы дать свободу тонким побегам нового желания, возникающего внутри него.

      Мы обнимались со страстью/сосредоточенностью, которые соперничали с той страстью/сосредоточенностью, с которыми мы трахались. Я хочу сказать, что в объятиях по сравнению с траханием не было никакой ущербности. Мы сливались воедино на супердружелюбный манер, словно два щенка или супруга, встретившиеся в первый раз после того, как один из них заглянул в глаза смерти. Все казалось влажным, проницаемым, произносимым.

      Потом что-то в лактаже стало пропадать. Я думаю, Абнести отключил Вербалист^ТМ? А еще стыдопонизитель? Практически все начало идти на убыль. Мы начали процесс (всегда неловкий после Вербалиста^ТМ) попыток разговора.

      И все же по ее глазам я видел, что она все еще влюблена в меня.

      И я определенно все еще чувствовал любовь к ней.

      А почему бы и нет? Мы только что три раза оттрахались! Почему, по-вашему, говорят «творите любовь, а не войну»? Вот мы ее и сотворили, целых три раза: любовь.

      Потом Абнести сказал:

      – Лактаж?

      Мы вроде как даже забыли, что он присутствовал за своим односторонним зеркалом.

      Я сказал:

      – Это обязательно? Нам действительно нравится то, что сейчас.

      – Мы хотим попытаться вернуть вас к исходной отметке, – сказал он. – У нас еще сегодня много дел.

      – Черт, – сказал я.

      – Тьфу, – сказала она.

      – Лактаж? – сказал он.

      – Подтверждаю, – сказали мы.

      Вскоре что-то начало меняться. Я что говорю: она оставалась в порядке. Красивая бледная девушка. Но ничего особенного. И, насколько я видел, она чувствует то же самое касательно меня: И чего это мы вдруг так разгорячились?

      Почему мы голые? Мы за секунды оделись.

      Вроде как неловко.

      Любил ли я ее? Любила ли она меня?

      Ха.

      Нет.

      Потом ей пришло время уходить. Мы пожали друг другу руки.

      Она ушла.

      Подали ланч. На подносе. Спагетти с кусочками курицы.

      Ох как я проголодался.

      Весь ланч я думал: чудно́ это было. Я помнил, что трахал Хизер, помнил, что чувствовал то, что чувствовал к ней, помнил, что говорил ей слова, которые говорил. У меня даже горло саднило от того, сколько слов я наговорил и как быстро приходилось говорить. Но что касается чувств? У меня в принципе никаких чувств не осталось, ничегошеньки.

      Только раскрасневшееся лицо и некоторое чувство стыда, что я три раза трахнулся на глазах Абнести.

III

      После ланча появилась другая девушка.

      Примерно