К вопросу о циклотации (сборник). Аркадий и Борис Стругацкие

тоже сесть.

      Тогда бы и вам пришлось туго. На наших нынешних гробах садиться где попало еще нельзя. И неизвестно, будет ли когда-нибудь можно. Ну, когда ваш доклад?

      – Послезавтра, – сказал Петр Васильевич. – Отчитаемся, попируем и – в отпуск. Домой, брат! – Он радостно засмеялся и хлопнул «пижона» по плечу. – Придешь на доклад?

      – Нет, Петенька, рад бы, да не могу.

      – Почему?

      – Да ведь он тоже с нами на Голконду, – сказал толстяк. Старая компания.

      «Пижон» комически развел руками и подмигнул.

      – Вот оно что! – протянул Петр Васильевич. – Теперь я понимаю. На «Хиус», значит, выпросились?

      – Выпросились, Петя. Так что на ближайший год сидим с тобой за одним столом в последний раз.

      – Хорошо, если только на ближайший, – задумчиво проговорил Федя. – Голконда – это не шутка, как я слыхал. Да и «Хиус» – новое дело.

      – Не каркай, Федя, – сердито огрызнулся толстяк. – Не дурачки летят, небось не сорвемся.

      «Пижон» с улыбкой смотрел на них, потом вздохнул и сказал:

      – Совсем как в старину. Все сидим за одним столом. Не часто так бывает.

      – Да и то далеко не все.

      – Из нашего выпуска – почти все, – возразил толстяк. – Не хватает только Махова, он начальником на «Циолковском» с января. А остальные – живые, конечно – все.

      – Так ты домой после отчета? – обратился «пижон» к Петру Васильевичу.

      – Домой, Сашка. Годичный отпуск, месяц в санатории…

      – На север, конечно?

      – Разумеется. Все, кто ходит во внутренние рейсы, проводят санаторный период в Карелии. А затем к себе в Новосибирск, огородик разводить.

      Гриша презрительно фыркнул.

      – Так тебе и поверили. «Огородик»! Обложится книгами и будет изобретать в пику Краюхину, вот увидите!

      Бифштекс остывал. Алексей Петрович с изумлением и почтением присматривался к этим людям, так просто и бесхитростно, словно о загородной прогулке, разговаривающих о необыкновенных вещах, о которых можно прочесть разве что в книгах. Но не это было самым удивительным. Их манера обращения друг с другом, каждая фраза, каждый взгляд, которыми они обменивались, выдавали странную и нежную привязанность, не совсем подобающую, по мнению Алексея Петровича, мужчинам их возраста и положения. Он даже забыл про грубость «пижона» Саши, невольно поддавшись обаянию ласковой теплоты, которая светилась в его глазах, обращенных на Петра Васильевича. Все они – и Гриша, обнявший «пижона» за плечи, и толстяк, хлопотливо подливающий вино, и молчаливый Федор, и Петр Васильевич с его добрым усталым лицом, – все они, обменивающиеся дружескими шутками и любовными взглядами, словно не было ада у одних за спиной, у других – в недалеком будущем, – страшно нравились Алексею Петровичу, и он невольно подумал, удастся ли и ему стать таким же, как они? Между тем разговор продолжался.

      – Ты пилот, Петруша, – говорил «пижон», – и, конечно, понимаешь в машинах больше, чем я. Но я считаю, что при нынешних средствах нам оставаться нельзя. Они чудовищно стесняют