Номах. Искры большого пожара. Игорь Малышев

ступает медленно, основательно, щурит глаза на азиатский манер, вытягивает шею.

      Наконец, он ловит её. Саранча скребёт хрупко-жёсткими лапками у него в кулаке.

      – Пома-а-а-а-ал! – кричит радостно и удивлённо вдаль и вверх.

      – Иди сюда, – едва доносится издали.

      Каким-то образом он находит своих братьев в бескрайних волнующихся просторах. Он выходит к ним, протягивает твёрдый, округлый кулачок с зажатой в нём саранчой.

      – Зачем она нам? – спрашивает.

      Братья смеются, большие, с широкими ртами.

      – Так это ж на голавля первая наживка. На крючок насадим, поймаем голавля на пуд, а то и больше.

      И снова хохочут.

      Маленькому Нестору невыносимо жалко саранчу, которая, не поместившись в его невеликой ладони, смотрит на него радужными огромными глазами…

      …Номах вздрогнул, и проснулся, где-то рядом тревожно и непривычно ляскнул металл о металл. Он выпрямился, скидывая остатки сна, огляделся. Всё спокойно. Редкие снежинки падают в безветренном воздухе. Воздух неподвижен, будто громадный кусок льда. Степь лежит тёмно-прозрачная, с тревожной далью. На морде ахалтекинца, на овчине номаховского воротника куржавится искрящийся в лунном свете иней. Скрипит снег под копытами коней, вьётся чёрная лента анархистской колонны через наводнённые голубым светом поля. Пять тысяч сабель, плюс полсотни саней-тачанок, груженных патронами и снаряжением.

      Всё тихо. Всё, вроде бы, хорошо…

      – Щусь…

      Тишина.

      – Да ты спишь, что ли? – толкнул он парня, так что тот едва не свалился с лошади.

      – Что? – встрепенулся тот, появляясь из-за высокого воротника. – Задремал чутка.

      – Ничего себе, «чутка»! Я тебя еле добудился.

      – А хотел-то чего?

      – Место это помнишь?

      – Это что у нас? – Щусь повертел головой. – Воловья балка, нет?

      – Она.

      Феодосий скривился.

      Месяц назад, перед самыми снегопадами, они бились тут с немцами и потеряли под тысячу бойцов. Немцы недосчитались примерно столько же, но отойти пришлось Номаху. У «гансов» подходили резервы, силы же анархистов были на исходе.

      Едва они оставили поле боя, как на степь обрушился тяжёлый, будто перина солдатки, снегопад. Он сыпал неделю без передыху, и уже через день кайзеровцы прекратили поиски убитых, предоставив снегопаду погребать их.

      По всему выходило, что ехали сейчас номаховцы поверх двух тысяч русских, хохлацких, еврейских и немецких трупов.

      – Что, страшно? – спросил Номах, видя, как внимательно Щусь смотрит на дорогу.

      – Да, ну, – поднял Феодосий голову, – какой тут, к чертям, страх. Но малёха не по себе, это да. По мертвецам, считай, едем.

      Тяжёлая поступь номаховской конницы утрамбовала дорогу и тут и там стали проступать руки со скрюченными обледенелыми пальцами, сапоги, плечи в серых шинелях, каски, спины, лица…

      Кони нехорошо храпели и трясли головами.

      Бойцы смотрели, как появляются и исчезают в снежном крошеве под копытами коней тела их товарищей