Внучка берендеева. Летняя практика. Карина Демина

То летник мятый поднесут… иль не мятый, а иного цвету, чем боярыня просила. И все-то им неладно было. Вода для умывания холодна, для питья – горяча. Мед несладок, яблоки кислы, а еда и вовсе несъедобна. И со мной… В первый-то день еще держались, а после Маленка в глаза заявила, что, дескать, сама я холопка, а если и не холопка, все одно звания низкого, недостойная и лицезреть боярынь, не то что за столом одним с ними сиживать и разговорами глупыми докучать.

      А я что?

      Хотела ответить, да стерпела.

      Не из-за страху перед матушкой-царицей, а потому как Кирей просил. И Ильюшка – хоть он-то просить не приучен – явился в первый же день, встал, глядит так… А глаза больные-пребольные. Да и не утерпела я.

      – Что ж ты, – говорю, – добрый молодец и закручинился?

      А самой не то смеяться охота, хохотать во все горло, не то слезами дурными зайтись.

      – Неужто беда приключилась какая?

      – Приключилась, – молвил Ильюшка в ответ и щеку потер. – Ты сама эту беду видывала.

      – А мне мнилось, что не беда это, а сестрицы твои родные, которых тебе возвернули.

      Он же ж тяжко вздохнул. Огляделся. И спросил:

      – Верно, что ты заглянуть в человека способна? В прошлое его? Я… Не всегда и все сказать разрешено… а коль увидишь, то вины в том, в кого глядишься, навроде и нету.

      – Так ты…

      Он голову вздернул, что жеребчик, который того и гляди на дыбки подымется, и сказал:

      – Гляди, Зослава…

      Глава 2. О кручинах молодца доброго

      Глянула я. Чего ж не глянуть, когда человек сам того просит? Я-то к тайнам чужим попривыкла, а дар тренировать надобно, так мне все говорят. Только как его тренировать? На ком?

      На Ильюшке вон.

      Сел напротив меня. И вперился взглядом. Глаза пучит, разве что не трескается от натуги, будто бы с того память его наружу полезет.

      – Погодь. – Я рученькой махнула. – Ты сперва скажи… ты ж сам писал, чтоб их тебе отдали.

      – Писал, – кивнул Илья.

      – А теперь будто и не радый?

      – Твоя правда, не радый.

      – Почему?

      Тяжко мне с ними, с боярами. Вот у простых людей и в жизни просто. А тут напридумывают себе – в три дня не разгребешься.

      – Потому что не знаю, что мне с ними делать. Я давно не знаю, что мне делать… – Илья потер глаза, покрасневшие, будто пропыленные. – Мой отец… он был младшим, понимаешь? Есть царь… я его как родню воспринять не способен. Есть дядька Миша, который в Акадэмии ректором целым. А есть мой отец, вроде и маг, а не маг… и ни туда, ни сюда… К государевой службе он не пригодный. Пытался, а ничего не вышло. Нет способностей. Полководец? Тоже никакой. Куда ни сунься, а все одно без таланта… как назло.

      Память-ледок?

      Не ледок – лед старый, сизоватый, огрубевший. Такой и по весне до последнего держится, исходит слезой водянистой, грязной, а все одно не спешит отступать.

      Опасный.

      В нем, износившемся за зиму, трещины рождаются внутри. С тихим вздохом, со скрипом, человеческому уху не слышным. Только и успеешь, что подивиться, а он уже расползается.

      Лед-ледок.

      Холод