Внучка берендеева. Летняя практика. Карина Демина

на веревочке. Веревочкой этой руку обкрутила да слово особое сказала, чтоб не развязалась она, не рассыпалась. Ведаю, что монетка заклятая, захочешь – не потеряешь, а все одно…

      А в другом мешочке корень, теткой Алевтиной даденный.

      И знаю, что поможет этот корень, надо лишь…

      Кому?

      Еське, который бабку провожать явился и пряников принес в промасленном кульке? Евстигнею? Он по-прежнему дичится. Лису? Глаза его сделались желты, и знаю я, чую, что треснуло кольцо заклятья. И надобно бы сказать о том, но молчу.

      Не может такого быть, чтобы только я сие увидала. Вона, Архип Полуэктович тоже на Елисея поглядывает так, с хитрецой, а ничего не сказывает… так и мне не след.

      Братец евонный, напротив, сделался мрачен и задумчив. Он ли?

      Емелька тишайший?

      Егор?

      Лойко? Ильюшка задуменный?

      Кто приходил ко мне? Я ж помню разговор, каждое слово. И горечь. И обиду. И за себя, и за него, хотя, казалось, что нелюдя жалеть, а вот… Знаю, что из них кто-то, а кто…

      Бабку провожала до самых ворот столичных, слезы держала, да только, как подвода скрылась за холмом ближайшим, разрыдалась. И Кирей, меня приобнявши, молвил так:

      – Все переменится, Зослава. И надобно верить, что к лучшему…

      Ох, где бы веры этой прибрать?

      Второй день.

      И терем мой опустевший.

      Щучка сгинувшая. Куда и когда? Кто ж ведает?.. Просто вышла одного дня за ворота и не возвернулась. Еське я об том сказала, а он тихо выругнулся.

      – Вот ведь… сколько волка ни корми, а…

      Но знаю, что искал. Сама ему волосья рыжие из гребешка выбирала, сама приносила рубаху ношеную да простынку, на которой Щучка давече леживала. Только не справилось заклятье.

      – Закрылась, дура стоеросовая! – Еська только сплюнул. – Ну и ладно… Я ее не обижал. Сама виновата.

      И вновь с того грустно сделалось.

      А на третий день терем мой вновь ожил. Сперва Кирей явился – с дарами и такой любезный-прелюбезный, что сразу я неладное заподозрила. Он мне шелками азарскими коридор выстилает, а я только и гадаю, чего ж этакого он удумал.

      – Вот смотри, тебе зеленое к лицу. – Он накинул на меня шальку, из шелковой нити плетенную, да не просто – кружевом. – Настоящая княгиня.

      А сам уже ларчик раскрывает, вытаскивает серьги тяжеленные бурштыновые[3].

      – Ты, – говорю, – не юли…

      Сама ж шальку снимаю.

      Тонюсенькую.

      Легонькую.

      А греет-то… Без магии не обошлось. И вижу серед нитей обыкновенных – особые, заклятья…

      – Говори прямо…

      Серьги и мерить не стала, как и браслеты с красными каменьями. Кирей же вздохнул и почесал затылок.

      – Ситуация, – сказал он, на стульчик усаживаясь. Ноги выпростал на половину комнаты. – Неоднозначная. Я бы сказал, парадоксальная.

      – Чего? – Но тут вспомнила, как за слово энто ругана была не единожды наставницей, и поправилась: – Что?

      – Парадоксальная, – повторил Кирей, будто со второго разу

3

Бурштын – янтарь.