Внучка берендеева. Летняя практика. Карина Демина

темны, но не разобрать, зеленые, аль серые, аль еще какие. Но главное, что от глазу подобного младенчики крикавицу хватают. Бывает, глянет кто, даже краешком самым, а после дитё кричит, заходится, и не спасти его ни сиськой, ни люлькой, ни даже маковым отваром, который детям давать – дело распоследнее. Бабка моя крикавицу лечить умела, да и не хитра наука – под столом дитятко трижды прокатить.

      Эта ж уставилась.

      И видно… а все и видно в глазах ейных. Что, мол, боярыня она, да не из простых, с кровью царской благословенная, а я – холопка давешняя. И мне б кланяться.

      Дорожку красную катить.

      Молить о милости.

      А я тут стою…

      – Что ж, Зослава, – губы дрогнули, в улыбке складываясь, – мы с сестрицей с дороги притомились…

      И вновь глядит.

      А недовольная… с чего б? И куда им томиться, когда той дороги – от царских палат до терема моего – тихой ходьбы час. Они ж не ножками, на возку ехали.

      Кирей рученьку сжал.

      Боярынька вовсе перекривилась.

      – Дозволено ли, – голос ее сделался сух и скрипуч, – будет нам войти и отдохнуть в доме твоем?

      А сама на притолоку глядит, где я нонешней ночью узор малевала. Хороший такой узор из заветного альбома Люцианы Береславовны.

      Ильюшка тоже к дому повернулся.

      И к сестрице.

      Открыл рот, желая сказать что-то. Кирей же плечико мое сдавил сильней. Не молчи, Зослава. А я чего? Улыбнулась, как сумела.

      – Будьте в доме моем гостями желанными…

      Ох, полыхнули глаза боярыни гневом.

      – Значит, приглашаешь войти?

      – Приглашаю… войти…

      – Меня и сестрицу мою?

      – Тебя и сестрицу твою…

      Она юбки-то подобрала и ко мне спиной повернулась. По ступеням не взошла – взлетела, дверью только хлопнула, ключницу мою, женщину степенную, Киреем мне в подмогу приведенную, напужавши.

      – Простите мою сестру, – прошелестела Любляна голоском слабым. И на Ареевой руке повисла, белым-бела, глядишь на нее и знать не знаешь, проживет ли боярыня еще денечек.

      Мнится, и денечек.

      И другой.

      И третий… и до осени дотянет, до самой свадебки… И пусть говорят мне, что приневолили ее, да вижу я, как она на Арея глядит. От этого взгляда злость во мне появляется, и такая, что просто силов никаких нету терпеть.

      – Спокойно, Зось. – Кирей к самому уху наклонился. – Улыбайся шире… Чем оно поганей, тем улыбка шире.

      – А щеки не треснут? – тихо же спросила я.

      Но куда деваться? В дом пошла. К гостям дорогим. За стол звать, беседу беседовать. Ну, за стол-то я усадила, и мнится, что стол этот был мало царского хуже.

      Были тут и гуси с капустой квашеной печеные.

      И вепрячье колено. И караси жареные, и белорыбица рассыпчатая с подливой клюквенной. И пироги всяко-разные. И даже цельный порось молочный с яблоком в пасти.

      Клецки в молоке.

      Сливки коровьи с сахаром топленые.

      Ягоды вываренные, в тонюсенькие лепешки уложенные да скатанные трубочками…

      Иного я