Любовница смерти. Борис Акунин

валит саранча.

      Кто Божественной печали

      В грешной жизни не познал,

      Вмиг распознан и ужален

      Мановеньем острых жал.

      Серебристые копыта

      Мнут податливую твердь.

      Сражены, но не убиты

      Призывают люди смерть.

      Вожделенная награда

      Ускользает, словно сон.

      Смерти нет. Глядит из чада

      Ангел бездны Аваддон.

      Коломбине стихи очень понравились, но она уже не знала, как к ним следует относиться. Вдруг Просперо сочтет их бездарными?

      Немного помедлив, хозяин сказал:

      – Неплохо, совсем неплохо. Последняя строфа удалась. Но «ужален мановеньем острых жал» никуда не годится. И рифма «твердь-смерть» очень уж затаскана.

      – Чушь! – раздался внезапно звонкий, сердитый голос. – Рифм к слову «смерть» всего четыре, и они не могут быть затасканы, как не может быть затаскана сама Смерть! Это рифмы к слову «любовь» пошлы и захватаны липкими руками, а к Смерти сор не пристает!

      «Чушью» мнение мэтра обозвал миловидный юноша, на вид совсем еще мальчик – высокий, стройный, с капризно выгнутым ртом и лихорадочным румянцем на гладких щеках.

      – Дело вовсе не в свежести рифмы, а в попадании! – не вполне связно продолжил он. – Рифмы – это самое мистическое, что есть на свете. Они как оборотная сторона монеты! Возвышенное они могут выставлять смешным, а смешное возвышенным! За чваным словом «князь» прячется «грязь», за блестящим «Европа» – низменная брань, а за жалким «хлюзда», как обзывают слабых и беспомощных людей, наоборот, таится «звезда»! Меж явлениями и звуками, что их обозначают, существует особенная связь. Величайшим первооткрывателем будет тот, кто проникнет в глубину этих смыслов!

      – Гдлевский, – со вздохом пожал плечами Петя. – Ему восемнадцать лет, еще гимназию не закончил. Просперо говорит, талантлив, как Рембо.

      – Правда? – Коломбина пригляделась к вспыльчивому мальчику повнимательней, но ничего особенного в нем не разглядела. Ну, разве что хорошенький. – А как его прозвище?

      – Никак. Просто «Гдлевский», и всё. Он не желает зваться по-другому.

      Дож на смутьяна ничуть не рассердился – напротив, смотрел на него с отеческой улыбкой.

      – Ладно-ладно. По части теоретизирования ты не силен. Судя по тому, что так раскипятился из-за рифмы, у тебя в стихотворении тоже «твердь-смерть»?

      Мальчик блеснул глазами и смолчал, из чего можно было заключить, что проницательный дож не ошибся.

      – Ну же, читай.

      Гдлевский тряхнул головой, отчего на глаза ему упала светлая прядь, и объявил:

      – Без названия.

      Я – тень среди теней, одно из отражений,

      Бредущих наугад юдольною тропой.

      Но в вещие часы полночных песнопений

      Скрижали звездные открыты предо мной.

      Настанет срок, когда прощусь с земною твердью —

      Зову я гибельность небесного огня —

      И устремлюсь вдвоем с моей сестрою Смертью,

      Туда, куда влекут предчувствия меня.

      Над участью Певца не властен