Голубиная книга анархиста. Олег Ермаков

до мозга костей. Пролетарий. В деревне мамы я одни каникулы и провел однажды. Там на холме разрушенная церквушка торчала, а внизу была пасека. Мы однажды с соседским пацаном туда забрели, хотели меда потырить, ну и отделали нас пчелки – мама не горюй. У него морду разнесло: бульдог бульдогом. У меня шею набок своротило. Инвалиды… Только теперь мне сдается, это не яд был, а то, что вот горчило… тоска такая. И как завод накрылся медным тазом, я и рванул… Ну, не сразу. Не так-то просто из города вырваться. Еще в разных конторах прозябал. И вот – вырвался…

      В голосе Бориса Юрьевича слышались и горечь, и радость, и удивление.

      – Не жалеете? – безжалостно спросил Вася.

      Борис Юрьевич крутил баранку, смотрел вперед.

      – Нашли свободу-то? – не отступал Вася.

      Борис Юрьевич глубоко вздохнул.

      – Свободу?.. Иногда это точно есть, как разряд грозы. Разрыв такой. И в нем дышится, как древнегреческому богу. Хм. – Борис Юрьевич усмехался. – Ну, как-то так и бывает. Но… вообще поставить бы на въезде такие пугала, чтоб чинуш понос сразу пробирал, как появятся. Есть теория, что «Летучий голландец» команда покинула из-за низкочастотных звуков. Нельзя ли попытаться изобрести такое устройство? Я над этим работаю, – то ли пошутил, то ли сказал правду бывший авиационный инженер. – А в правительство посадить нового Некрасова.

      – Хых, он же был картежник, все законопроекты продул бы.

      – Да хотя бы ввели туда Мельниченко, например.

      – Поэт такой? Новокрестьянский?

      – Фермер, рубит правду-матку. Кроликовод, кстати. Дельный мужик. Смелый. У него хозяйство было: магазин, пекарня, мельница, цех по изготовлению мебели, рыбный цех, швейная мастерская. Ну, местные казачки захотели его крышевать, тот не дался, они его и пожгли.

      – Хыхыхы, – засмеялся Вася. – Все символично в Обло-Лайя. Ряженые торжествуют. Кто френч Сталина напяливает, кто папахи. Никто не стесняется, не возмущается. Потому как мышление дремучее, феодальное. Ну, на уровне девятнадцатого века точно, зараза. Все вперед, мы – назад, в потемки. А жив хоть этот Мельниченко? В тюряге парится? Или уже свалил куда-нибудь?

      – Да жив. Новое хозяйство, из кроликов шьет шубы. Я тоже собираюсь такой цех открыть, да с прошлыми долгами никак не расплачусь, увяз… А мне как-то чудной сон привиделся. Дело было так. Мужик какой-то в лодке плыл, веслом правил и пловцов собирал. Ну, чистый Мазай. А эти как зайцы. – Борис Юрьевич, улыбаясь, закурил. – И меня взял в лодку. Смотрю, у него борода такая мокрая, раздвоенная, длинная, – как у Некрасова, сообразил. И оробел, конечно, молчу. И вот мы вплываем вроде в долину. А посредине остров. Причаливаем. «Кто такие?» – вроде спрашивают. Ему ответ: «Крестьяне». И тут я смотрю, у мужиков крестики, у кого с ладонь, у кого совсем маленький, у одних на шее на веревке, у других в карман засунут. И крестики эти березовые. Я себя невзначай оглядываю: нету. Ни в карманах, нигде… Ну, думаю… Постояли. А тот лодочник с мокрой бородой Некрасова лег в лодку бородой кверху и заснул. И мы пошли так невзначай