Дыхание. Книга вторая. Ефим Бершадский

собираемся, музыку слушаем. У нас лишь певцы, играть цыган приглашаем. Музыка народная или цыганская – мы от них зависим. Их музыка нам чуть дальше, но мы уже научились понимать. Цыганки одеваются скромно, да…

      Вина Замка… Кто не пробовал их, кто не вспоминал? Не их вкус женской помады, не горечь послевкусия, а тот неповторимый аромат изменившегося мира? Мир расширяется, становится выпуклым как сфера, фокусируясь на единственном из многих лиц, а окружающее утопает, расплываясь, стираясь. Словно увиденный через линзу, он то растёт, то сжимается, то начинает кружиться вокруг неё, теряется в ступеньках, коридорах, за запираемой дверью, теснится в ударах сердца, запечатлённых на картинах, перекатывается от окна к окну, мелодии звучат издалека, слышен рассеянный шёпот, люди встают, садятся… Мир, похожий на женское тело, как юноша он начинает с глаз, лица, зреет, обращается к пушку при её губах, к её тазу, разросшемуся животу, он теснится вокруг её шеи, запрокинув голову, опуская её… Томя… Он бредит, бьётся, звучит, с её рук свешиваются лианы, как хочешь обвить её ими, пересилить. Изогнуть… Её ноги согнуты, по спине бегут мурашки, ей тесно, она хочет вырваться, выбраться наружу, и заполнить больший, высший, новый сад, и там излишен твой порыв, эти скрипки и платья, и сам ты. И слово, признание, она цедит их сквозь минуту, она сейчас упадёт, подкошенная, во власть твоих рук. Всё несётся, плывёт, мир потерялся позади, оторвался и уносится, вместе с глазами, он спрятан в её запястьях, между лопаток, в линии позвоночника, спускающейся вниз, к её ногам, под колени. Поцеловать подъём её стопы, натянутой до разрыва, до крика, сведённый судорогой, – весь свет мечтает об этом. И длить, длить до бесконечности этот поцелуй, отнять у неё силы, мысли, воплотить всю её, до последнего глотка, вычерпать и вырваться самому, упростить её, как слугу, девчонку. Шутку… Но Змей, проклятый Змей, он щекочет её, она начинает хохотать, она всё поняла, она извивается, бьётся. Ей уже смешно, ей уже не нужны пончики, не нужны подарки, маски – ты просто пьян! – и всё разбито. Она хохочет, уходит к другим, они передают её друг другу, ты ловишь её, пощёчина. Она закончена – ты уже пройден, она мчится дальше, к другому. Он запирает за ней дверь, снова смех. Снова разговор, танец… Признанье, смех, признанье. Пощёчина… Пьяна уже она.

      Волосы. Что может быть проще, понятнее? Поверите ли – столько лет, столько встреч, и по-прежнему не могу наглядеться. А уж на ветру… Вообразите, осень, тёплый день золотого бабьего лета. Я сижу на скамейке, читаю, философское. Проходят мимо люди – и вот одна присаживается ко мне, на другой край. Я гляжу на неё… Диво! Волосы свободные, буйные, ветер их тревожит – не могу не смотреть. И знаю, что ей беспокойно, а себя обороть не могу. Встаю, подхожу к ней, говорю: Не знаю, как Вам объяснить, но объясню прямо. Можно я рядом сяду? Она от моего приёма отвела глаза, подумала и говорит: Садитесь. Я сел. Теперь они ближе. Чувствую по себе – если ничего не произойдёт, час смогу смотреть, не отрываясь. Они для этого рождены. Думаю, чем её