Холодная комната. Григорий Александрович Шепелев

обвинениями, оставлять которые без ответа было никак нельзя. И она ответила:

      – Кто сказал вам, что я люблю классические гармонии? Меня просто от них тошнит!

      – Тошнит?– поднял бровь Марк Юрьевич,– как давно?

      – Да примерно год.

      – Это интересно. Три года, стало быть, не тошнило, а с панками скорефанилась, и, мгновенно – рвотный рефлекс? Так, что ли?

      – Примерно так.

      Марк Юрьевич постучал по столу ногтями и переглянулся с Галиной Викторовной.

      – А сколько лет тебе, Соня?

      – Через неделю будет четырнадцать.

      – А мне – сорок. Тридцать из них я играю классику. И ты знаешь – я не могу её не играть, так как ни одно другое направление в музыке не дает такого простора для виртуозных фантазий. Возможно, это звучит банально, но разве с этим поспоришь?

      – Да это всё какие-то заоблачные фантазии!– проворчала Соня,– а я живу на земле. Я хочу, чтоб музыка, которую я играю, целиком отражала мой образ жизни и мои принципы.

      – А ты можешь их сформулировать?

      – Да, конечно. Свободолюбие, прямота. Ну, вы понимаете.

      – Понимаю. Ты, как я вижу, смотришь на вещи вдумчиво, обстоятельно. Мне бы этому научиться! Я ведь и сам свободу люблю, поэтому до сих пор ещё не женат. Так какую музыку свободолюбивые люди предпочитают? Не рок-н-ролл ли?

      – Не только.

      – А что ещё?

      – Ну, например, джаз. Я хочу стать джазовой пианисткой.

      Тут уж Галина Викторовна не выдержала. Вмешалась.

      – Сонечка, какой джаз? Скажи, ты хоть знаешь, какая аппликатура аккордов в джазе и что такое джазовые гармонии? Для того, чтоб их строить, действительно нужно знать основы классических, но тебя тошнит не от них – ты к ним пока ещё даже не приближалась, а от качества звука, который ты извлекаешь!

      – Но если я такая бездарная, почему вы хотите, чтоб я вас мучила дальше своей бездарностью?– разозлилась Соня,– отдайте мне документы, и распрощаемся!

      – Ты не бездарная, ты упрямая,– возразила Галина Викторовна,– ты можешь учиться дальше и достигать успехов. Остался год. Один год! Если ты возьмёшься за ум и преодолеешь хотя бы эту ступеньку образования, у тебя пойдёт любой жанр! Любой! Ты уж мне поверь!

      У Сони ужасно чесался носик. Но ей казалось, что если она решит измучившую её проблему, то перестанет казаться взрослой. И приходилось терпеть. Дверь была открыта. С третьего этажа, где контрабасисты готовились к выпускным, доносились вопли преподавательницы и гаммы. О, как их тягостно было слушать, стоя в лучах весеннего солнца, наполнившего учительскую таким предвестием лета, что и Петру Ильичу Чайковскому в лакированной раме было уже, казалось, на всё плевать. Он тоже хотел как можно скорее убраться из этой комнаты навсегда.

      – Так что ты нам скажешь?– спросил Марк Юрьевич, зевнув так, что стул под ним заскрипел, и взглянув на Соню поверх очков,– мы ждём твоего решения.

      – У меня понизилась