Холодная комната. Григорий Александрович Шепелев

её почти столь же остро, эту подлую зависть к тем, кому секс приносит лишь деньги и ничего, кроме денег? Но чёрт возьми! Как можно завидовать этой девочке, по ночам читающей о собаках, а днём глядящей на всё без всякого выражения!

      – Ты работаешь на Тверской?

      – Не только.

      – Но как же так? Ведь нельзя тебе!

      – Нельзя мне без этого.

      Анька тронула рукой трубочку.

      – Дорогие такие, да?

      – Дорогие.

      – А ты работу найти не пробовала?

      – С неполным средним и инвалидностью не берут никуда.

      Искусная внутривенщица, пробегавшая в ту секунду мимо палаты, внезапно резко остановилась и завернула в неё.

      – Это что такое? Что тут за безобразие? Это кто у меня здесь плачет?

      Взглянув на Аньку, Юля, точно, увидела на её щеке ручеёк, стекавший в подушку.

      – Тебе что, плохо?– крикнула медсестра, схватив Аньку за руку.

      – Нет, не плохо. Просто что-то взгрустнулось.

      – Я тебе погрущу, зараза такая! Взгрустнулось ей! Ишь, расплакалась!

      Через пол-мгновения медсестры уже след простыл. Анька тихо-тихо сопела.

      – Прости меня,– попросила Юля, глядя на потолок с облупленной штукатуркой,– я была не права.

      – Ты была права, так что, слушай.

      И Анька всё рассказала– и о том, как она двенадцать лет назад пропорола ногу около дома, что достался чертям от страшной старухи, после чего лишилась сознания и очнулась с целой ногой, и о том, как Петьку однажды утром нашли растерзанным не то волком, не то собакой, и о том, как Маринка вечером того дня принесла ей, Аньке, икону с изображением рыжей женщины, взятой этой самой Маринкой ночью в том самом доме.

      – А для чего Маринка ночью пошла в тот дом?– удивилась Юля.

      – Так днём Маринка и Петька следили за этой женщиной, потому что та на её, Маринкиных, глазах превратилась в женщину из собаки. Я тебе просто передаю, что слышала.

      – Ясно, дальше.

      – Во время слежки Петька каким-то образом засветился. Рыжая тётка подозвала его, приласкала и повела в чёртов дом. А ночью Маринка, лёжа в постели, услышала Петькин крик: «Маринка, Маринка!» Она вскочила и побежала Петьку спасать. Понятия не имею, что она там, в том доме увидела, кроме этой иконы. Когда я стала её пытать об этом– упёрлась. Но вряд ли там Петька был. Потому что утром его нашли за три километра от того дома, в поле, уже остывшего.

      – А с иконой-то вы что сделали?

      – Понесли её в поле, чтоб там спалить. Бутылку бензина взяли с собой и спички. Было уже темно. Положили мы эту бабу– в смысле, икону– на большой камень, вынула я из бутылки пробку, и тут вдруг-крик! Да такой, что я и Маринка буквально сели на жопу. Потом вскочили, и– понеслись. Надо было видеть, как мы бежали! В деревне только остановились. На другой день у меня внезапно открылись ранки от гребешка, хотя с того дня, как я им поранилась, год прошел. И весь этот год нога была невредимая. Тем не менее, я пошла потом с Маринкой взглянуть,