Плоды земли. Кнут Гамсун

благороднее, чем у твоих, и разве моя в том вина, что они красивее и лицом и телом, чем твои!

      Если что и могло взбесить Олину, так именно эти слова. У нее было много детей, вышли они такие, какие уродились, но она превозносила и расхваливала их, приписывая им достоинства, каких они вовсе не имели, и скрывая их недостатки.

      – Что это ты мелешь? – ответила она Ингер. – Другая бы от стыда давно провалилась сквозь землю! Мои дети, да они супротив твоих – все равно что светлые ангелы Божьи. И ты еще смеешь говорить о моих детях? Сызмала все семеро были созданья Божьи, а теперь все уже большие и взрослые. Не твоя это забота!

      – А твоя Лиза разве не угодила в тюрьму? – спрашивает Ингер.

      – Она ничего не сделала плохого, она была невинна, как цветок, – отвечает Олина. – К тому же она замужем в Бергене и, не в пример тебе, ходит в шляпке!

      – А что произошло с твоим Нильсом?

      – Очень мне надо отвечать тебе. У тебя-то вон один лежит в лесу, что ты с ним сделала? Убила!

      – Замолчи и убирайся вон! – вопит Ингер и опять бросается на Олину.

      Но Олина не прячется, даже не встает. Эта неустрашимость, смахивающая на ожесточение, снова парализует Ингер, и она только говорит:

      – Придется мне, видать, разыскать косарь!

      – Не трудись, – советует Олина. – Я и сама уйду. Но коли уж ты дошла до того, что выгоняешь своих родичей, то кто ты после этого – просто тварь!

      – Ступай, ступай уж!

      Но Олина не уходит. Женщины еще долго бранятся, и всякий раз, как часы бьют полный час или половину, Олина язвительно улыбается, приводя тем самым Ингер в бешенство. В конце концов обе несколько успокаиваются, и Олина собирается уходить.

      – Путь у меня длинный и ночь впереди, – говорит она. – Вот жалость-то, надо было мне захватить с собой еды из дому.

      Ингер ничего на это не отвечает, она пришла в себя и наливает воды в чашку.

      – На, оботрись, если хочешь! – говорит она Олине.

      Олина понимает, что перед уходом надо привести себя в порядок, но, не зная, где у нее кровь, обтирает не те места. Ингер стоит молча, глядя на нее.

      – Вот здесь, и на виске тоже! – говорит она. – Нет, на другом, ведь я же показываю!

      – Почем мне знать, на какой висок ты показываешь! – отвечает Олина.

      – И на губах тоже. Да ты что, никак, боишься воды? – спрашивает Ингер.

      Кончается тем, что Ингер собственноручно умывает избитую противницу и швыряет ей полотенце.

      – Что это я хотела сказать, – совершенно мирным тоном начинает Олина, утираясь. – Как-то Исаак и дети перенесут это?

      – Разве он знает? – спрашивает Ингер.

      – Неужто нет! Он подошел и увидел.

      – И что сказал?

      – Что он мог сказать! Лишился языка, как и я.

      Молчание.

      – Это ты во всем виновата! – жалобно вскрикивает Ингер и разражается слезами.

      – Дай Бог, чтоб у меня не было других грехов.

      – Я спрошу у Ос-Андерса, можешь быть уверена!

      – Спроси, спроси!

      Они беседуют вполне спокойно, и, кажется, у Олины немного