Колымские рассказы. Стихотворения (сборник). Варлам Шаламов

расписных торбасах.

      Я застегнул бушлат, подпоясался, подержал рукавицы над печкой.

      Мы вышли к машине. Полуторатонка с откинутым кузовом.

      – Сколько сегодня, Миша? – спросил Романов у шофера.

      – Шестьдесят, товарищ уполномоченный. Ночные бригады сняли с работы.

      Значит, и наша, шмелевская, дома. Мне не так уж повезло, выходит.

      – Ну, Андреев, – сказал оперуполномоченный, прыгая вокруг меня. – Ты садись в кузов. Недалеко ехать. А Миша поедет побыстрей. Правда, Миша?

      Миша промолчал. Я влез в кузов, свернулся в клубок, обхватил руками ноги. Романов втиснулся в кабину, и мы поехали.

      Дорога была плохая, и так кидало, что я не застыл.

      Думать ни о чем не хотелось, да на холоде и думать нельзя.

      Часа через два замелькали огни, и машина остановилась около двухэтажного деревянного рубленого дома. Везде было темно, и только в одном окне второго этажа горел свет. Двое часовых в тулупах стояли около большого крыльца.

      – Ну, вот и доехали, вот и отлично. Пусть он тут постоит. – И Романов исчез на большой лестнице.

      Было два часа ночи. Огонь был потушен везде. Горела только лампочка за столом дежурного.

      Ждать пришлось недолго. Романов – он уже успел раздеться и был в форме НКВД – сбежал с лестницы и замахал руками.

      – Сюда, сюда.

      Вместе с помощником дежурного мы двинулись наверх и в коридоре второго этажа остановились перед дверью с дощечкой «Ст. уполномоченный НКВД Смертин». Столь угрожающий псевдоним (не настоящая же это фамилия) произвел впечатление даже на меня, уставшего беспредельно.

      «Для псевдонима – чересчур», – подумал я, но надо было уже входить, идти по огромной комнате с портретом Сталина во всю стену, остановиться перед письменным столом исполинских размеров, разглядывать бледное рыжеватое лицо человека, который всю жизнь провел в комнатах, в таких вот комнатах.

      Романов почтительно сгибался у стола.

      Тусклые голубые глаза старшего уполномоченного товарища Смертина остановились на мне. Остановились очень недолго: он что-то искал на столе, перебирал какие-то бумаги. Услужливые пальцы Романова нашли то, что было нужно найти.

      – Фамилия? – спросил Смертин, вглядываясь в бумаги. – Имя? Отчество? Статья? Срок?

      Я ответил.

      – Юрист?

      – Юрист.

      Бледное лицо поднялось от стола.

      – Жалобы писал?

      – Писал.

      Смертин засопел:

      – За хлеб?

      – И за хлеб, и просто так.

      – Хорошо. Ведите его.

      Я не сделал ни одной попытки что-нибудь выяснить, спросить. Зачем? Ведь я не на холоде, не в ночном золотом забое. Пусть выясняют, что хотят.

      Пришел помощник дежурного с какой-то запиской, и меня повели по ночному поселку на самый край, где под защитой четырех караульных вышек за тройной загородкой из колючей проволоки помещался изолятор, лагерная тюрьма.

      В тюрьме были камеры большие, а были и одиночки. В одну из таких одиночек и втолкнули меня. Я рассказал о себе, не ожидая ответа от соседей, не спрашивая их ни о чем. Так положено, чтобы не думали, что