Вельяминовы. Начало пути. Часть первая. Том первый. Нелли Шульман

Совсем некстати было упоминать о гибели ее первого мужа: «Дорога туда длинная, а ну как что случится, – вздохнул Федор, – успеется еще, погоди немного».

      Феодосия не стала спорить. О прогулках верхом или катании на санях с горки ей тоже можно было забыть.

      Федор каждый вечер приезжал домой пораньше. Негоже было боярыне в тягости разгуливать одной. Кучер, по приказанию Федора, пускал коней шагом. Опосля короткой езды, они с Федосьей возвращались в усадьбу.

      Как-то за воскресным обедом Феодосия не выдержала:

      – Нешто я, Федор, сахарная и растаю, или из глины и могу ненароком разбиться? Здоровье у меня хорошее, дитя растет, как ему положено. Что ты меня в четырех стенах запер? Даже к сестре своей Прасковье не отпускаешь.

      Федор ни слова не сказал, лишь желваки заходили на скулах. Отодвинув блюдо, муж вышел прочь из горницы, хлопнув дверью так, что задрожали косяки.

      Феодосия подперла рукой щеку:

      – Ровно бешеный. Как сказала я, что понесла, так его словно подменили. Носится со мной, будто я сосуд драгоценный, разве только на полку не ставит.

      За спиной раздались шаги.

      – Прости, милая моя… – сев рядом, Федор привлек ее к себе:

      – Прости, что обидел тебя, не повторится более такое. Не хотел я тебе говорить, да, видно, придется. Ты носишь дитя наше, дай Бог, не последнее, но для тебя оно первое. Не хоронила ты, упаси Боже, младенцев, не видела, как страдает кровь и плоть твоя, и страдает-то как, словечка сказать не может… – голос мужа прервался. Феодосия не смела поднять на него глаза.

      – Берешь его, крошечного, беспомощного на руки, слышишь, как вздыхает он в последний раз, а сердечко бьется все реже. Видишь его слезки и просишь, Господи, меня лучше возьми! Какой родитель за свое дитя не пострадает, боль не потерпит? Зачем Ты, Господи, младенца невинного мучаешь? Потом гробик делают крохотный, будто кукла в нем лежит, курят ладаном, поют, а ты стоишь и, стыдно сказать, проклинаешь Бога, а потом все заново… – он отвернул голову: «И так восемь раз, восемь раз провожал я гробы детей своих».

      Глаза его будто остекленели, но ни единой слезы не пролилось из них. Федор только скрежетнул зубами, да сжал кулаки так, что побелели костяшки.

      – Федя, родной, прости меня… – Федосья гладила его по плечу.

      – Потому и берегу я тебя сейчас, Федосеюшка… – он поцеловал теплую ладонь жены, – кроме тебя и дитяти нашего нет у меня никого. Старшие сыны, отрезанный ломоть, а вы со мной до конца дней будете. Немного тех дней осталось… – Федор мягко приложил палец к ее губам, не давая ей себя перебить, – и хочу я, чтобы провела ты их в радости, прославляя Всевышнего, а не проклиная Его.

      – Не знала я, что можно так любить, как я тебя люблю… – Феодосия застыла на мгновение, – с Васей покойным по-иному было. Ты мне будто глаза раскрыл, Федор. Просыпаюсь я и радуюсь, что ты рядом, днем тоже вспоминаю тебя. Все ли ладно у боярина, здоров ли он, какие у него дела и заботы? Вечером вижу тебя, и сердце мое спокойно. А ночью… – Феодосия залилась краской.

      – Продолжай,